— Сковорода, пошел ты на хрен, — устало покачал головой Михайлов. — Правда, не до тебя. Мы уже «жмура» в Округ отправили, к родителям. Со всеми документами.
— Вот, блин! — пришел черед удивиться мне. — Они что, местные?
— Они заяву еще в воскресение дали, — устало вздохнул Михайлов. — Он им каждый вечер из гостиницы нашей звонил, когда здесь был. Любящий сын и все такое… В общем, иди и не просто иди, а…
— Это точно его родители, а?
— Кравченко Александр Исакович, и отец его — Кравченко, и мать его, налево–направо, тоже — Кравченко. И чего ты, Сковорода, ко мне пристал! — возмутился хозяин кабинета. — И «пальцы» его. У него привод по малолетству был, мы проверяли. Так что отъедь от меня, придурок!
Только природная скромность мешает мне воспроизвести то слово, которое Михайлов употребил вместо «отъедь».
— Кравченко, — смущенно промямлил я. — Как же так? Не Щукин, а Кравченко? «Пальцы» хоть дашь?
По счастью, в кабинете у Михайлова стоял ксерокс. Вышел я оттуда с «пальцами», но чувствовал себя — дурак дураком. Даже моих скромных познаний хватило, чтобы с первого взгляда определить, что пальцы покойного Дубова — Кравченко не имеют ничего общего с отпечатками Шукина за которого штатовский банк пообещал целый «лимон» баксов.
— Как успехи? — вежливо осведомилась Таня Чернова поджидавшая меня в «копейке» перед зданием ОВД.
— Спасибо, хреново, — вежливо ответил я. — Поехали к Горюнову, разборки клеить будем.
Ведь чертов Щукин точно имел эту бумажку в руках раз на ней были отпечатки его пальцев. Неужели я так и лишусь моего честно заработанного миллиона?
Посетив Женьку, я, однако, прояснить ситуацию не смог. Мало того, что злосчастную бумажку теребили все, кому не лень, Дубов — Кравченко, оказывается, прошлую неделю держал ее при себе и, кому мог дать подержать, одному Богу известно.
— В округ поедем, к покойниковым родным, — распорядился я, покинув Горюновский оффис. — Поспрашиваем их немного. Если вы, Таня, не заняты сейчас.
— У них же похороны сегодня… — робко возразила спутница.
Вот, черт! Попробуй тут поработай. Действительно, не удобно лезть с расспросами в день похорон.
— Тогда домой поехали, — уныло согласился я.
— Я вас отвезу и опять в газету схожу, — предложила Таня. — Вдруг адрес родителей Кравченко удастся узнать?
— Вы, как всегда, великолепны, Ватсон, — согласился я. — Потолкайтесь среди гиен пера. Может, нам что–нибудь да обломится.
Поскольку делать дома было абсолютно нечего, постреляв в тире и поиграв в «Хайден», я занялся подготовкой ужина, то есть, салата к разогретой индейке. За этим занятием застала меня вернувшаяся домой Таня. И, хотя, адрес родителей Кравченко она добыла безо всяких проблем, настроение у моей добровольной помощницы было не важное.
— Завтрашнюю газету хотите почитать? — кисло спросила она, протянув мне мятую перепачканную краской газетенку, явно из типографского брака.
— А что там? Неужели кто–то о Щукине догадался? — перепугался я.
— Нет, — Таня грустно покачала головой. — Хуже.
Развернув замызганный краской листок, я на первой же полосе увидел скверного качества огромную фотографию собственной физиономии. Точно, снимали, когда мы ночью с Таней в машину садились.
Гигантский заголовок рядом с портретом гласил: «За поиски маньяка берется известный частный детектив!!!».
Я так и сел. Мне еще только этого не хватало.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Хуже всего, однако, оказалась не статья, где меня превозносили, как заезжую знаменитость, которая вот–вот утрет нос в конец обленившейся местной милиции, а сопутствующие ей обстоятельства. Как в любом уездном захолустье, где существует более одной газеты, конкуренция между ними шла не на жизнь, а на смерть. И, если одна газета откопала столь сенсационное событие, как появление на горизонте «известного детектива», другая, по законам жанра, просто обязана была преуменьшить значение этого факта, а то и вовсе, обвинить оппонентов в клевете на «родные органы», раздувании ненужного ажиотажа, и всяких прочих гадостях.
Заметка подобного рода готовилась именно в той газете, где отмечала свою командировку Таня Чернова. Добрые люди уже успели намекнуть ей, что сама она подается в планирующейся передовице, как моя любовница, я же — как ничтожество, пытающееся набить себе цену и личность весьма темная.
— Командировка моя уже отмечена, тут я ничего не теряю, — закончила грустное повествование московская журналистка. — Но это так обидно.