Григорий вытащил, держа на распростертых ладонях, подрагивающую печень.
– Дрожит, как живая, – облизывая губы, произнес Григорий.
– Смотри не урони, не испачкай.
Затем извлекли сердце, легкие и почки. Внутренности складывали на длинном и узком поддоне из нержавейки.
– Ну вот и все. Кишки доставать пока не будем.
– Нет уж, не ленись, достань.
– Сам доставай.
Братья беззлобно поспорили и сошлись на том, что достанут вместе. Кишки сложили в таз, они подрагивали, поблескивали. Зрелище, в общем, было мерзкое, и человек, впервые это увидевший, наверняка сошел бы с ума. Но кому тошнота, а кому – прилив восторга. Братья испытывали ни с чем не сравнимое счастье.
Через час от Валентина Горелова, который совсем недавно бегал, прыгал, плакал, разговаривал, думал и надеялся, остались шматы плоти, из которых торчали перерубленные кости. Илья, держа в руках несколько кусков розового человеческого мяса, вышел за стеклянную дверь оранжереи. Негромко свистнул.
Собаки появились мгновенно. Они оттесняли друг друга, жалобно скулили, иногда рычали. Илья Вырезубов не спешил.
– Ну что, шакалы бешеные, мяса хотите? Любите человечину?
Собаки урчали, густая вязкая слюна тянулась до земли, словно поводья сорвавшейся с коновязи лошади. Собаки заглядывали то в глаза хозяину, то в глаза друг дружке.
– Ну нате, нате! – Вырезубов подкинул самый маленький кусок.
Ротвейлеры прыгнули одновременно, поэтому кусок мяса не достался никому, он шлепнулся на траву. Тут же полетел в воздух второй, третий, четвертый куски. Их уже псы ловили на лету, мгновенно заглатывая.
– У, живодеры! У, ненасытные!
Григорий тоже вышел из оранжереи полюбоваться тем, как брат кормит верных псов. Прислонясь плечом к дверному косяку, он сладострастно затягивался сигаретой, покусывал фильтр зубами, иногда пальцы сжимались в кулаки. Вся его плоть вздрагивала, мышцы сокращались, как у спортсмена перед ответственным прыжком.
Илья поставил пустой поднос на траву, и собаки принялись слизывать остатки крови. Вскоре поднос стал идеально чистым.
Собаки двигались, как сомнамбулы, их бока раздались, животы тяжело висели. Поняв, что больше угощения не предвидится, они чуть отошли в сторону и буквально рухнули, сытые и обессилевшие, на траву. Они смотрели на хозяина с благодарностью, примерно такими же взглядами отвечали им и оба брата.
И тут хлопнула дверь в доме, вспыхнул свет в окне. На крыльце появилась женщина. В лунном свете блестели седые волосы.
– Ну, скоро вы там? – негромко спросила она.
– Скоро, мама, скоро, – сказал Григорий. – Сейчас идем.
– Сковородка на плите.
– Сейчас, мама.
– Собак, надеюсь, покормили?
– А то… – сказал Илья, – нажрались дальше некуда, чуть двигаются.
– Это хорошо. Но помногу давать не стоит – обленятся.
– Где ж ты удержишься, если просят?
Никому из нормальных людей и в голову не могло прийти, что за высоким, аккуратно покрашенным бетонным забором в двухэтажном деревянном доме, в просторной кухне готовится страшная ночная трапеза. Никто и подумать не мог, что еще несколько часов тому назад в подземных укреплениях, оставшихся тут еще со времен войны неподалеку от Волоколамского шоссе, был жестоко растерзан человек – Валентин Горелов, уроженец города Москвы, тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения.
А Наталья Евдокимовна Вырезубова уже хлопотала в кухне. Она мыла человеческие органы, раскладывала порезанную печень на две большие сковороды, на которых шипело, пузырилось, плавилось золотистое масло. Ее руки по локоть были испачканы розовой человеческой кровью. Сладкий запах поджаренной печени распространялся по кухне, летел в широко открытое окно.
Сыновья, уже успевшие переодеться в черные брюки и белые рубахи, сидели за столом. Перед каждым стояли столовые приборы, они смотрели на мать, хлопотавшую у плиты. Их тонкие ноздри подрагивали, глаза туманились. Мужчины были похожи на наркоманов, наблюдающих за тем, как наркотик из прозрачной ампулы засасывается в шприц.
– Пахнет-то как вкусно!
– Женская печень лучше, – сказал Григорий, отвечая на восторженное восклицание Ильи.
– Может, лучше. Будет и женская.
– Тише, не ссорьтесь, – пробурчала мать. – Этого только не хватало! Такой момент хороший, а вы начинаете выяснять, что лучше. И то, и то хорошо, – женщина через плечо глянула на своих сыновей.
Те сидели, словно гости на свадьбе, в ожидании, когда войдут жених и невеста.
– Мама, скоро? – спросил Илья.
– Скоро, дорогой ты мой, погоди немного… В кухне появился большой рыжий кот. Отважно и торжественно ступал на коротких лапах. Шел неслышно, играл хвостом и смотрел то ласково на хозяйку, то настороженно на двух мужчин.
– Ну, рыжий, тебе тоже немного дадим. Ты что предпочитаешь, сердце или печень?
– Мама, дай коту кусочек сердца.
– Сейчас, – сказала женщина, взяла кусочек сердца, который дрожал на ее ладони, присела и бережно положила в центр блюдечка.
Кот заурчал и принялся жрать человеческую плоть.
– Еще хочет, – пошутил Илья.
– Хочет-то он хочет, – сказала Наталья Вырезубова, – да кто ж ему даст. Гони его с кухни, Гришенька, гони.
Григорий поднялся, взял кота на руки, подошел к двери, приоткрыл. Животное он прижимал к животу. А затем небрежно швырнул кота на улицу. Тот тяжело, мягко и почти бесшумно плюхнулся на крыльцо.
– Пошел отсюда, ненасытный! – сказал Григорий и осклабился.
Луна осветила его лицо, мертвенно бледное, глаза были широко открыты, и взгляд стал стеклянный, непроницаемый, как у зомби. Взгляд был опрокинут, погружен вовнутрь, в черную дремучую душу.
– Я покурю, – сказал Григорий.
– Покури, – ответила женщина, обваливая кусочки печени в муке, – а я сейчас переверну, – и она принялась деревянной лопаткой переворачивать содержимое большой сковородки.
Затем прикрыла ее стеклянной крышкой, которая мгновенно затуманилась, и присела на табуретку возле плиты. Она смотрела на маленький голубоватый огонек, прислушиваясь к шипению масла.
Илья сидел, прижавшись затылком к лакированной вагонке, которой была обшита дверь кухонной стены, положив руки на стол. Его пальцы немного подрагивали. Острый кадык на небритой шее время от времени судорожно дергался. Илья сглатывал слюну, и тогда кадык напоминал мышь в холщовом грязном мешке, которая никак не может выбраться наружу.
Григорий меланхолично курил. Пепел собирался в серебристый столбик, а затем под собственной тяжестью осыпался на крашенные суриком доски. Григорий смотрел на огромный диск луны, медленно сползающий к темному лесу, смотрел, как волк.
– Почему-то всегда в полнолуние мне немного не по себе и хочется.., хочется.., крови, – словно стихи или молитву произнес он.
– И мне тоже, – выдохнул Илья.
Мать перевела взгляд с Григория на Илью.
– Детки, скоро все будет готово, и мы отпразднуем полнолуние вкусным ужином.
– Скорее, мама!
– Спешка в еде на пользу не идет, – нравоучительно произнесла женщина и тыльной стороной ладони вытерла немного вспотевший, высокий лоб.
Лицо Натальи Евдокимовны было вполне благородное и чем-то отдаленно напоминало римские мраморные скульптуры. Губы тонкие, нитеобразные, зубы белые, широкие, удивительно ровные. Она за свои пятьдесят шесть лет еще ни разу не обращалась к дантисту. Зубы являлись ее гордостью, и она любила подшучивать над братьями, произнося одну и ту же фразу, застрявшую в памяти когда-то давным-давно, когда она была худенькой девчонкой, жившей в ста километрах от Томска в глухом таежном поселке:
– Ну как это зуб может болеть? Зуб – это же кость, а кость болеть не может.
А вот сыновьям с зубами не повезло. Наверное, в их крови проявились отцовские гены, и братья мучились от зубной боли очень часто. Что только они ни делали, как тщательно ни чистили их дважды: утром и вечером, – зубы болели, разрушаемые кариесом.