И он садится за машинку, как здесь говорят, часто. В Братиславе мне рассказали такой случай: в старинной башне, кажется, в башне Михаэля, что так гостеприимно пропускает под своими округлыми сводами гостей и жителей столицы, на самой верхушке этой башни в отчаянной тесноте ютилась многодетная рабочая семья. В своем неудержимом хозяйском желании заглянуть во все закоулки сегодняшнего дня, вычистить, проветрить их Мнячко обнаружил и эту семью. Написал о ней. И людям дана была возможность зажить по-человечески.
А в другом месте мне рассказывали, как Мнячко, забыв о своих литературных делах, месяцы, кажется, отстаивал необходимость продолжения какой-то стройки — реабилитации честного человека. С министрами спорил, опять-таки — писал. И стройка пошла в рост. И честь человека была спасена. А в третьем месте мне рассказывали о фельетоне Ладислава Мнячко, в котором он изобразил одного деятеля культуры. В чертах характера этого человека писателю увиделось нечто несовместимое с тем, что каждый из нас должен взять с собой в коммунистическое завтра. Речь шла не о тех или иных поступках, именно о чертах характера. И писатель решил, что время не терпит, что пора обратить на это внимание людей. Для начала — не называя имени виновника. Кто должен — тот и так догадается, кто способен одуматься — одумается. Он предупреждал. И машинка его опять отстукивала то, что требовала жизнь и что как будто отодвигало в сторону литературу.
Еще много всякого рассказывали мне о Ладислав Мнячко, прозаике, удостоенном высших наград, драматурге и репортере. Может быть, кое-что и прибавили, изменили. Одни говорили о нем с удивлением: и на неприятности, мол, может человек нарваться, и врагов может нажить, а ему все нипочем, до всего ему дело! Другие говорили с дружеским уважением: «Молодец парень! Гнет свою линию вовсю! Может, конечно, иногда и перегнуть, но кому не ясно, что даже его перехлесты тоже оттого, что справедливость стала для него действительно высшим мерилом социализма». Третьи говорили с раздражением «Во все лезет! Всем досаждает! Ему вроде больше всех надо!» Но даже эти последние, когда речь заходила о романе Мнячко, о его пьесах, рассказах, фельетонах, волей-неволей признавали, что в них сама жизнь, что в них — сегодняшняя гордость народа, сегодняшние заботы, беспокойство, сегодняшнее чувство, я бы сказала, родительской ответственности за отвоеванное.
…Еще одна книга Ладислава Мнячко лежит передо мной, и вспоминается еще одна остановка в пути: мы на улице Карла Маркса в городе Мартин. И раньше, когда он назывался Святым Мартином, улица носила это же имя. Здесь, на окраине, издавна живет рабочий люд, еще задолго до войны сами жители потребовали от социал-демократической тогда ратуши назвать их улицу именем человека, чье дело обещало счастье в будущем. И так как окраина здесь и кончалась, а за частоколом ограды уходили в стороны, боками к тротуару, длиннющие, скучные одноэтажные дома барачного типа и городу нечем было в этом районе похвастаться, то жителям разрешили такую вольность.
Но приехали мы сюда вовсе не затем, чтоб посмотреть еще на одну историко-революционную достопримечательность. Нет! Мнячко взбежал на крыльцо дома, что стоит слева, заглянул в переднюю, в комнату. Потом взбежал на второе крыльцо. Заглянул, постучал в третью дверь. Заговорил с мальчонкой, что сидел на скамейке. Обогнул цветник. А тут с самого дальнего крыльца спустилась молодая женщина. Она вытерла о фартук руки, присмотрелась и протяжно закричала:
— Ла-дё!
Из дверцы сарая, что замыкает удлиненный четырехугольник двора, выглянул худощавый морщинистый человек с закатанными рукавами, с топором в руках, согнутый то ли жизнью, то ли возрастом. Он подошел, протягивая издалека руку:
— Ладё!
Убежавший за угол мальчуган привел за руку отца. Тот тоже долго обнимал, по-дружески поддавал под ребра, придирчиво рассматривал моего спутника:
— Ладё!
Дальше шел оживленный разговор. Отрывистый. Перескакивающий с имени на имя. Такой, как бывает между самыми близкими друзьями детства. Где сейчас один (помнишь, вместе на парте сидели)? А другой начальником стал (помнишь, работали вместе). А ты где? — На мебельной! А ты? — На картографическом. А сестра? А брат? А правда ли, что сюда вернулся за своей девушкой (тоже подружкой детства) тот самый русский парень, которого здесь прятали после побега из плена? Коля его звали? Потом он с ребятами этого двора ушел в партизаны. А что пишет теперь его жена из Харькова? А как сам Ладислав? Сочиняет по-прежнему? Книги его… да, книги его здесь читают. И фельетоны. И пьесу видели. Старик ласково кладет руку на плечо гостя. Нежно, очень нежно смотрит на него. Покачивая головой, улыбается: