Райнхард не всегда разделял либеральные взгляды своего друга, но его рассуждения заставили его задуматься о будущем, в котором будут жить его дочери. Он слегка смягчился. Он надеялся, что Терезе и Митци не придется из-за отсутствия выбора мириться с какой-нибудь печальной участью. Райнхард допил коньяк и с трудом вытащил часы из маленького жилетного кармана.
— Боже мой, Макс, уже почти одиннадцать. Мне пора домой.
Райнхард на секунду задержался в дверях и посмотрел на своего друга. Его глаза смеялись и излучали дружелюбие.
— Ты молодец, Макс, — тихо сказал он. Либерман не ответил, просто сильнее сжал его руку в своей.
87
Мисс Лидгейт взяла карточку и вслух прочитала:
«Мисс Амелии Лидгейт с сердечной благодарностью за помощь, оказанную венской полиции. Пожалуйста, примите этот скромный подарок в знак нашей признательности. Искренне ваш, инспектор Оскар Райнхард».
Либерман сидел за складным столиком и легонько постукивал по большому ящику из красного дерева.
— Это мне? — спросила она, в ее голосе слышалась растерянность.
— Да, — ответил Либерман.
Мисс Лидгейт открыла замки и подняла крышку. Свет отразился от металлического предмета, лежавшего в ящике, и залил ее лицо мягким золотистым сиянием. Она не охнула и не улыбнулась. Ее единственной видимой реакцией был слегка нахмуренный лоб. Но Либерман не чувствовал себя задетым. Он знал, что за сдержанностью молодой англичанки скрывались глубокие и искренние чувства.
— Спасибо, — прошептала она.
Внутри, в складках синего бархата, лежал большой медный микроскоп.
— Это работа Эдуарда Месстлера с Фрерих-штрассе в Берлине. На корпусе стоит автограф мастера, вот здесь. — Либерман показал на подпись. — Думаю, этот прибор более мощный, чем тот, которым вы пользуетесь сейчас, и линзы здесь лучше. При различной степени увеличения искажение будет меньше.
Амелия Лидгейт вытащила микроскоп из коробки почти с такой же нежностью, с какой мать взяла бы на руки ребенка. Прибор был очень тяжелым, однако она держала его на весу и с восхищением рассматривала со всех сторон. Медь торжествующе блестела.
— Пожалуйста, поблагодарите от меня инспектора Райнхарда — я, право, не заслужила такого подарка, — произнесла молодая женщина ровным голосом.
— Нет, вы заслужили его, мисс Лидгейт! — воскликнул Либерман. — Без вашей помощи убийство Лёвенштайн так и осталось бы нераскрытым.
Амелия Лидгейт осторожно положила микроскоп на стол. Потом села и сказала:
— Не могли бы вы рассказать мне об этом деле поподробнее, доктор Либерман? Я читала в «Цайтунг», что «Леопольдштадский демон» схвачен, но в этой статье было очень мало подробностей.
— С удовольствием, — сказал Либерман и начал подробное повествование о ходе расследования, начиная с того, как Райнхард показал ему записку фройляйн Лёвенштайн до своей недавней встречи с Брукмюллером на колесе обозрения. Когда он стал рассказывать, как он повис на чертовом колесе, зацепившись за край гондолы, и его пальцы начали соскальзывать, мисс Лидгейт протянула руку через стол и дотронулась до его рукава. Это прикосновение было таким коротким и неожиданным, что могло остаться незамеченным. Однако это простое выражение заботы произвело большое впечатление на Либермана. Он почувствовал, что его мысли стали похожи на капельки росы, застрявшие в паутине. Ему казалось, что он вдруг стал очень легким, воздушным и бестелесным.
— Вы очень смелый человек, доктор Либерман, — сказала мисс Лидгейт. Было очевидно, что этот ее жест был бессознательным — она явно сделала это искренне и ничуть не смутилась.
Либерман, прочистив горло, стал ей возражать и постепенно пришел в себя настолько, что смог закончить рассказ.
— Очень странно, доктор Либерман, что эти два убийства такие разные: одно тщательно продуманное и совершенное с большой хитростью и фантазией, а другое грубое и поразительно жестокое.
— Вполне возможно, — сказал Либерман, — что это была часть плана Брукмюллера. Может быть, он надеялся, что полиция подумает, что их совершили два разных человека и эти убийства не связаны между собой. Но, если честно, я так не думаю. Страх — это одна из самых важных эмоций человека. Он срывает всю хитроумную маскировку и возвращает человека к его истинной сущности. Брукмюллер боялся разоблачения, и, под влиянием паники, его настоящая, грубая и жестокая, натура легко вырвалась на свободу.