Ярче других прочерчен след Ликой Мизиновой.
«В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и, в сущности, я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею». Ну просто Елена Андреевна, которая говорит Астрову в «Дяде Ване: “Куда ни шло – раз в жизни!”»
В другом письме – почти впрямую то, что произнесет потом Астров: «В первый день праздника вечером возился с больным, который на моих же глазах и умер».
Теперь Чехов отдает, раздает своим героям и даже героиням себя, свое – частицами, частями, кусками. А было время, учил брата Александра «выбрасывать себя за борт всюду, не совать себя в герои своего романа», кругом люди, их надо писать.
Скромность? Или реальное отсутствие того значительного внутреннего содержания (пока!), какое удовлетворило бы, откуда счел бы возможным черпать?
Придет позже. Рост личности, развитие души, перемена участи – реальность в жизни Чехова, как и в любой другой.
«Кроме изобилия материала и таланта, нужно еще кое-что, не менее важное. Нужна возмужалость – это раз; во-вторых, необходимо чувство личной свободы, а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше его у меня не было; его заменяли с успехом мое легкомыслие, небрежность и неуважение к делу».
И знаменитое: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества,– напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…».
Десятки раз читано. Но вот сейчас, когда клавиши компьютера под пальцами отстучали каждую букву, – до конца, до трепета душевного открылась судьба.
Лика отсылает ему письмо, на которое он вынужден ответить так: «Милая Лика, Вы выудили из словаря иностранных слов слово эгоизм и угощаете им меня, в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собаку.
Я ем, сплю и пишу в свое удовольствие? Я ем и сплю, потому что все едят и спят; даже Вы не чужды этой слабости, несмотря на Вашу воздушность. Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всею тяжестью и с угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь…»
Ирония ему не изменяет. Но и раздражительность, вместе с досадою, слышатся отчетливо.
Письмо заканчивается словами: «Холодно, Лика, скверно».
И брату, чуть позднее: «Утро. Приемка больных. Сейчас принял № 686. Холодно. Сыро. Нет денег».
Что же такое Лика? И что – Чехов? И что – любовь в его жизни?
Она громадна. «Беда ведь не в том, что мы ненавидим врагов, которых у нас мало, а в том, что недостаточно любим ближних, которых у нас много, хоть пруд пруди».
Любовная игра между Ликой и Чеховым остра, возбуждает, манит. И, тем не менее, не переходит порога, за которым начинается обыкновенная (или необыкновенная) человечность.
Кто тут был более эгоистичен?
Он только что вернулся с Сахалина. Никто не заставлял его туда ехать. Успевающий (внешне) беллетрист, благополучный (внешне) врач, сам себя послал в «командировку».
Зачем?
«Я в самом деле еду на о. Сахалин, но не ради одних только арестантов, а так вообще… Хочется вычеркнуть из жизни год или полтора».
Стало быть, вычеркнуть. Стало быть, недоволен. Кем? Ею или собой?
Избегая по обычаю высоких слов, Чехов пишет самое существенное: «Сахалин – это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный… Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно».
Господи, как будто сегодня написано.
Два с лишним месяца добирался до острова – чтобы своими глазами увидеть край земли, край российского бытования, край беды, чтобы узнать то, что «имел невежество не знать раньше». Плыл по Каме – холодно, жутко, фигуры в рваных тулупах на встречных баржах казались застывшими от горя, жители серых городов по обоим берегам представлялись занятыми изготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи, интеллигенция неказиста и нездорова. Пересел на лошадей, переплыв на пароме Иртыш, едва не погиб, три стремительно несущиеся тройки со спящими ямщиками перевернули тарантас, Чехова выбросило на дорогу, на него посыпались узлы и чемоданы. «Должно быть, накануне за меня молилась мать».