На Сахалине пробыл три месяца и два дня. Вставал ежедневно в пять утра, обошел и объездил все поселения, разговаривал с каждым поселенцем, сделал перепись, изготовив и заполнив собственноручно пять тысяч карточек. Видел все, кроме смертной казни. И вынес горчайшие впечатления: «…вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния».
«Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше “чести мундира”, мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Работать надо, а все остальное к черту. Главное – быть справедливым…»
Как повторяется история. Человек берет на себя груз вины за состояние дел в стране, а ему говорят, какая замечательная у нас страна, и не сметь чернить ее прошлого и настоящего. Ходим кругами.
Любой из нас сам взваливает – или не взваливает – на себя определенные обязанности. От этого ему полно или пусто. Тяжело или легко. Легко или тяжело его совести.
После Сахалина Чехов беседует с чиновниками, общественными деятелями, посылает на остров книги и учебники, пишет собственную книгу.
Реальные дела всегда будут занимать его. Припомним порядковый номер пациента – 686. Чехов будет врачевать и строить сельские школы, участвовать в помощи голодающим и работать на участке во время холеры.
И всегда – на иждивении семья, семь-девять человек.
Ему едва исполнилось семнадцать, когда он наставлял двоюродного брата: «Будь так добр, продолжай утешать мою мать… У моей матери характер такого сорта, что на нее сильно и благотворно действует всякая нравственная поддержка со стороны другого».
В другом письме ему же объяснял, что отец и мать – единственные на земном шаре люди, для которых ничего не пожалеет, и если ему суждено стоять высоко – их заслуга. Это при том, что отец крайне деспотичен. «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за недосоленного супа или ругал мать дурой»,– пишет он старшему брату.
Яблочко от яблони… Мог пойти по отцовским стопам. Не пошел. Мог отказаться от такого родителя. Не отказался. Мог силой менять, ломать родных в угоду своим воззрениям. Переменился сам. Сделал из себя другого человека, «Лучше быть жертвой, чем палачом».
И чудо – отец переменился. Он воспитал отца! Любовью.
С младых ногтей взял на себя моральную и материальную заботу о старших и младших. «У вас жена, которая простит Вам безденежье, а у меня порядок, который рухнет, если я не заработаю определенное количество рублей в месяц, рухнет и повалится мне на плечи тяжелым камнем…»
Сахалин (включая трудности самой поездки) произвел в Чехове большее преображение и большее опустошение, нежели можно было предположить.
«Холодно, Лика, скверно» – это после Сахалина, где, по его словам, он испытал «такое круглое одиночество». После Сахалина вставал с постели и ложился в постель с таким чувством, будто у него иссяк интерес к жизни.
«Это или болезнь, именуемая в газетах переутомлением, или же неуловимая сознанием душевная работа, именуемая в романах душевным переворотом».
Верно и то, и то.
Лике: «У меня все мои внутренности полны и мокрых и сухих хрипов».
Кровохарканья дали себя знать в 24 года. В 30, после Сахалина, туберкулезный процесс оказался в полном разгаре.
Кто же эгоистичен?
К этому следует прибавить странную и, увы, типичную зависть коллег: «Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределенного и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть».