Воображение рисовало Энтони пессимистические картины, куда ни кинь, а звонок в восемь утра ничего хорошего принести не может, только беду, а то и катастрофу. Энтони охватил ужас — взломщик с обрезом или с каким-нибудь иным орудием не напугал бы его так сильно.
У дверей стоял Коппертуэйт.
— Я пришел пораньше, сэр, потому что в восемь часов, как мне известно, вы обычно пьете чай.
— Да, действительно, — согласился Энтони, давая всем своим мыслям задний ход. — Полагаю, и вы не откажетесь от чашки чая.
— Всему свое время, сэр, всему свое время, — сказал Коппертуэйт. — А пока, если позволите, я освобожу руки от этой мелочи.
«Этой мелочью» оказались два тяжелых и дорогих чемодана из белой кожи. Энтони с восхищением поглядел на них и подумал: откуда такое у Коппертуэйта? Впрочем, ясно откуда — американец. Энтони даже позавидовал, хотя видел: если эти чемоданы набить барахлом, как сейчас, когда их так и распирало, ему не пронести их и ярда.
— Ну, дорогу вы знаете, — сказал он, натужно улыбаясь, — по коридору направо. В комнате ничего не изменилось, после вас у меня никто не жил. Но все равно, — добавил он внезапно, — я думаю, матрац надо проветрить. А белье — простыни, одеяла — в полном порядке. Оно в сушильном шкафу.
— Не беспокойтесь, сэр, — сказал Коппертуэйт, наклоняясь за чемоданами. — Проветрить, не проветрить — мне без разницы.
Коппертуэйт был человек сильный, сколько ему: сорок три, сорок пять? Но лицо его напряглось, когда он взялся за чемоданы.
Энтони снова лег в постель; его переполняли различные чувства, главным образом, облегчение. Он никогда не молился по утрам, но тут отступил от правила и коротко отблагодарил Господа за ниспосланную благодать.
Через несколько минут появился Коппертуэйт с подносом в руках. В своем кителе он был так похож на себя прежнего, этакий прирученный индеец, что Энтони даже вздрогнул: неужели его не было три, четыре или сколько там недель?
— На обед бифштекс, сэр?
— Нет, Коппертуэйт, не надо. Бифштекс мне не по зубам, не по моим последним зубам. Лучше котлету.
— Конечно, сэр, прекрасную, нежную котлету. А на вечер — прекрасный кусок рыбы, допустим дуврской камбалы.
— Если камбалу, то лучше лимонную. Она не так давит на желудок, да и стоит дешевле.
— Я и имел в виду лимонную камбалу, — сказал Копертуэйт.
Неужели? Энтони скосил глаза на удаляющуюся широкую спину Коппертуэйта, на его иссиня-черные волосы, подстриженные аккуратным армейским ежиком. Интересно, он запоминает мои просьбы как автомат или все-таки их обдумывает?
Звук голосов отвлек его от размышлений. Оказалось, приходящая прислуга уже здесь.
— Явился не запылился, — услышал он ее голос. — Как фальшивая монета, сколько от нее ни избавляйся, а она все возвращается.
Энтони выпрыгнул из постели и захлопнул дверь, которую Коппертуэйт оставил приоткрытой, поэтому он не услышал ответного выпада Коппертуэйта: мол, некоторым фальшивым монетам и возвращаться не надо, они все время здесь.
Когда Энтони позже вышел к завтраку, они ворковали как голубки — так ему показалось.
Вскоре Коппертуэйт удалился к себе в комнату, видимо, распаковывать свои внушительные чемоданы, и Энтони обратился к прислуге (ее звали Олив):
— Итак, Коппертуэйт вернулся.
— Да уж вернулся, мистер Истерфилд, — сухо ответила она и легонько ткнула его в бок, как бы давая сдачи, щеткой для ковра. — Да уж вернулся, — повторила она, — только надолго ли?
— Ну, этого я не знаю, — беззаботно произнес Энтони. — Мало ли какие у него планы, если они вообще есть. Может, вы знаете больше, чем я?
— Я ничего не имею против мистера Коппертуэйта, — сказала Олив, распрямившись во весь рост и подперев себя, насколько возможно, щеткой для ковра. — Я против него ни чего не имею, — повторила она, — но одно знаю: он уйдет, когда ему заблагорассудится и куда, — добавила она с нажимом на это слово, — заблагорассудится.
— Но тогда почему, — подхватил Энтони, — он оставил место много лучше этого: у миллионера на другом конце квартала — и вернулся сюда, где не заработает и половины, да и свободного времени у него будет вдвое меньше?