— Отец… Ты умер пятьдесят лет назад! Неужели существует потусторонняя реальность? Духовная? Тот свет? Я пел о нем в композиции «Другие миры», пел о тебе в лучшем мире, отец, тот мир, тот свет — существует?
— Вита, — обратился Я-Марк к девочке, смотревшей на него с восторгом, — Вита, ты ведь на самом деле Лиз? Элизабет? Она смотрит на мир твоими глазами, думает твоими мыслями, то есть, извини, не так — ты думаешь мыслями Лиз? Скажи, это правда? Существует потусторонний мир, потусторонняя реальность, куда уходят мертвые, и там ты жива, Лиз?
Я любил тебя, думал он, я никого и никогда не любил больше, чем тебя, я хотел быть таким, как ты, и когда ты ушла, мне не хотелось жить, если ты все знаешь, то знаешь, что я распустил группу, отказался от выступлений, думал — навсегда, но внутренний голос — это был твой голос, Лиз? — приказал мне жить, я хотел уйти за тобой, но ты оставила меня на земле вместо себя, у меня были женщины, много женщин, я не помню ни всех имен, ни как многие из них выглядели, но ни одна и близко не стоила тебя, Лиз, это ужасно, на всех женщин я смотрел твоими глазами, а тебе — я точно знал — никто из них не понравился бы…
— Марк! — резко, с угрозой, произнес Я-Хью. — Марк! Ты мешаешь!
— Я…
— К сожалению, — раздраженно сказал Я-Хью, глядя на сына едва ли не с презрением — так он посмотрел на Марка, когда тот явился домой с вечеринки, затянувшейся на всю ночь, квелый, пошатываясь, но довольный, нестерпимо довольный тем, что это была ЕГО ночь, только его, и он делал что хотел, и отцу, этому сверхчеловеку, не нужно было знать, отец вообще не должен был ничего знать, зачем ему?
— К сожалению, — повторил Я-Хью, — ты с детства не понимал главного в жизни. И в физике — ведь физика и есть жизнь. Нет потустороннего мира, о чем ты? Все реальности всех многомирий возникли в Больших взрывах. Ты не понял, почему здесь я, умерший полвека назад, и почему здесь Вителия, помнящая Элизабет, твою сестру? Полная и частичная запутанность волновых функций, это очевидно! Очевидно любому, кроме тебя!
Слово Я-Хью опрокинуло Я-Марка, он потерял равновесие и начал падать назад, на Жаклин, жену Тезье. Он и упал бы, но Тезье встал между ними, подхватил Я-Марка, опустил на пол, взглядом попросил Жаклин принести воды, она молча наполнила на кухне стакан, вода из крана расплескивалась, Жаклин передала стакан мужу и вытерла мокрые пальцы о полотенце, упавшее с крючка на кухонный стол.
Почему-то эта деталь показалась Я-Марку важной, значительной, необходимой. Воду он пить не стал, с трудом поднялся, поковылял на кухню, неожиданно оказавшуюся очень далеко, он долго шел по коридору, пошатываясь, добрел, поднял полотенце, тяжелое, как металлическая пластинка с острыми зазубренными краями, он удивленно выпустил полотенце из рук, и оно спланировало медленно, будто легкий мамин платок, синий, который Нэнси повязывала на шею…
Он не хотел жить в реальности ураганов, падающих домов, людей, живущих в аду и уверенных, что это обыденность, естественное состояние, так всегда было, с начала времен. Он хотел умереть, потому что понимал: Я останется здесь навсегда. Ничего сделать нельзя. Этот француз, нелепый, умный, невозможный, проживший жизнь в лучшем из миров и не пожелавший умереть в худшем, чтобы в мир вернулось прежнее равновесие, этот француз смотрит на Я круглыми от страха глазами, обнимает жену, не мыслящую жизни без него, погубившего мир, людей, себя…
Я ничего не могу с ним сделать. Ничего. Свобода решений, свобода поступков. Каждый выбирает сам. Где жить, с кем, почему. Для чего. Этому французу есть для чего жить, потому что он уже забыл, как жил прежде.
Память его изменилась, он всю жизнь прожил в этом Париже, непредставимом, как поставленный на ребро лист бумаги, в мире, мечущемся между состояниями неустойчивого равновесия и неизбежными в таких случаях склейками с другими реальностями, все дальше смещающими равновесное состояние от максимума распределения.
Я не хочу здесь жить, подумал Я-Марк, расплескав воду. У воды был необычный вкус дикой сирени, цветы которой молодой Марк жевал, срывая ветки в саду у школы. Жевал и выплевывал, и с жеваными цветами, как ему казалось, сплевывал свою неудавшуюся жизнь (уже тогда, в десять — двенадцать лет, он считал жизнь неудавшейся).
Я-Алан, шептавшийся с Я-Ализой и Я-Витой, повернулся к Я-Хью, но тот уже знал результат вычисления, и Я-Алан подумал (Я-Ализа с ним согласилась), что Хью Эверетт Третий предвидел такой результат еще в июле тысяча девятьсот восемьдесят второго. Потому и записал вычисление, потому и запечатал в конверт, потому и оставил у нотариуса, отложив решение на полвека. Он не мог закончить вычисления по той простой причине, что еще не существовало нужных математических методов, открытых позднее. Но результат знал, физическая интуиция не подводила его никогда.