Я без Шеффилда и Кодинари теряет значительную часть возможностей. Я-Эверетт остро ощущает потерю. Что делать? Что, черт побери?
— Марк… Сын…
— Отец? Ты наконец вспомнил обо мне, это приятно.
— Ты до сих пор держишь на меня зло?
— Зло? Ну что ты… Я всегда любил тебя. Скажу больше — боготворил. Ты был для меня не человеком, а существом высшего порядка.
— Ты все помнишь. Я забыл почти все. Это ужасно.
— Я ничего не забыл, отец. Помнишь, мы с тобой ездили в Нью-Йорк и гуляли по Централ-парку, ты увлеченно рассказывл о своей теории… как же она… да, теория общих коэффициентов в лагранжевых… дальше не помню…
— Я? Тебе? Какие еще… Черт.
— Я только одного не понимаю, отец. Ты умер. Я помню то утро. Ты вышел из своей комнаты, растрепанный, в пижаме, я поздоровался, а ты не ответил и вдруг упал, как подкошенный. Я перепугался и позвал маму.
— Вот как… Вот, значит, как…
— Но ты здесь. Живой. Это мистика?
— Нет, это результат вычислений, — раздраженно сказал Эверетт-старший, поняв, что и сын уже теряет и приобретает память, теряет и приобретает реальность, теряет и приобретает…
— Я рассчитал квантовый процесс изменения функции распределения ветвящихся миров. Квантовая статистика многомирия. Тебе не понять. Ни тогда, ни, тем более, сейчас.
— Но ты жив? Да? Может… Может, и Лиз… И она?
— Ты ее очень любил? — сочувственно произнес Эверетт.
— Обожал! Мы понимали друг друга с полуслова! Когда Лиз вышла замуж за Генри, того продюсера из Голливуда…
— Черт, — пробормотал Эверетт, — какой продюсер… Твоя память, Марк…
— А потом он ее бросил, и Лиз покончила с собой.
— Все не так!
— Да! — Марк говорил все более возбужденно. Они стояли с отцом на бульваре Линкольна, у памятника первому президенту. Марк пытался взять отца под руку, Хью руку отталкивал, сейчас было не до родительских нежностей, а семидесятилетний Марк вел себя как мальчишка, домогавшийся родительской любви, но не получавший даже крох ласки.
— Да! И еще скажи. Как мои отпечатки пальцев оказались на ручке сейфа… черт, забыл где, но полиция из-за этого хотела навесить на меня… черт, что навесить…
Марк провел ладонью по лбу. Забыл. Да и было ли…
— Это, — объяснил Эверетт, — побочный эффект. Интерференция разделившихся классических реальностей. Когда вычисление сложное, на выходе может получиться… Эй, да ты меня не слушаешь!
Марк слушал звучание голоса. Он не помнил его, но что-то в глубине сознания таяло и тлело от звука уверенного баритона.
— Марк!
Марк повернулся и пошел прочь. Шел он медленно, опустив голову, шаркая по ребристой поверхности дорожки. Руки-маятники раскачивались не в такт, как в часах у Безумного Шляпника.
— Марк…
Еще минута, меньше минуты, еще часть вечности, еще несколько квантовых переходов, небольшое смещение максимума…
И релаксация завершится.
Нужно что-то… Необходимо. Сейчас. Немедленно.
Я больше нет. Я пока есть. Я…
Эверетт знал, что должен сделать. Выход — один.
Сейчас.
Как хочется жить!
Он всегда хотел жить. Долго и счастливо. Он рассчитал, какой будет ядерная зима после войны Америки с Советским Союзом. Он понимал больше, чем кто бы то ни было, в том, прошедшем мире.
Жить!
Эверетт шел по мосту «Золотые ворота». Шел быстро, впервые в жизни чувствуя одышку и понимая, что времени не осталось совсем.
Жить!
Семьдесят метров высоты. Удар о воду, и… Это не квантовый процесс, он будет жить еще какое-то время, и, наверно, все сделанное окажется напрасным. Мир никогда больше не будет прежним. Распределение сместилось, релаксация вот-вот завершится, и то, что он все еще помнит… помнит ли? Да. Та ли это память?
Я, сказал он себе, Хью Эверетт Третий, доктор философии, автор теории множественных вселенных и квантовой статистической теории, автор десятка алгоритмов и программ, разработчик теории ядерной зимы, будучи в трезвом уме и твердой… твердой ли… памяти, ухожу по собственной воле, потому что это единственный способ вернуть утраченное равновесие миров. Сам сделал — сам отвечай.