– Как три?
– Да домой пришел, снял брюки сушиться, и опять. Потом решил отвлечься, полку полез приколачивать, и еще раз.
– Приколотил?
– Вон валяется.
Они помолчали, Кириллыч налил чай. Председатель отпил и закурил, предлагая Кириллычу. Через минуту курили оба. Кириллыч открыл окно: прохладная апрельская ночь развеяла дым.
– Может, это имеет отношение к этому? – председатель обвел рукой комнату. Кириллыч задумался:
– Ну, не знаю. Как это вяжется?
– Да вот мне тоже непонятно. Ты сам что думаешь?
– А в деревне что говорят?
– Да ничего толком. Я с фельдшером говорил сегодня, он тоже ничего не понимает. Говорит, если это на нервной почве у тебя, то он, конечно, за школу проголосует.
– Да школа тут ни при чем… Она, скорее, как предвестник…
– Будущего?
– Ну, будущего, будущего, – сдался Кириллыч. – Что ж вы все к этому подводите?
– А как не подводить, Вася? Ну, сам посуди. Ну назрел разговор. Хоть давай в корову твою пальцем ткнем. У всех коров как зовут? Машка, Зорька. А у тебя? Жанна.
– Ну и что?
– Ну ладно, бык с ней, с Жанной. Ты на прошлой неделе с Селиверстычем парился в бане.
– А, растрепал уже…
– Чем ты мылился?
– Ну, гелем.
– Что это, Вася? Вся деревня переживает за тебя. Да, вот опять же – деревня. Помнишь, ты маленький был, как нашу деревню называл?
– Хрущевка.
– Правильно! Только тогда Сталин был у нас, родненький. Откуда ты мог знать? А потом помнишь? Брежневка! И правильно, сняли Хрущева. Ты нашу Оградовку отродясь Оградовкой не называл. Вот вчера ты мне что сказал? Горбачевка! Какая Горбачевка, Вася. Откуда ты это берешь?
– Ну что ж я по-вашему, будущее вижу? Это же не бывает. Это же нельзя!
– Нельзя, согласен. Но и тебя я объяснить не могу. Вот это что у тебя на стене?
– Ничего.
– Вот именно! Ничего! А у всех ковры! Почему у тебя ковра нет?
– Да я как-то чувствую, не престижно это, не модно… По-деревенски, что ли…
– Хорошо, ковры, гобелен с ними, но жены-то у тебя почему нет…
Кириллыч замялся, подбирая слова.
– Ох, Максим Егорыч, боюсь, не умею высказать… Только чувства одни… Будто свободу она ограничивает. Будто одинок человек и один должен быть.
Председатель вскочил и стал ходить по комнате, тыча пальцем.
– Это что вот? Стружки в корыте.
– На… на… полнитель кошачий. Чтоб запахи, там, сковывать…
– Вася! Ты себя слышишь? Зайди завтра к Федорову, сделай одолжение. У него двор – наполнитель кошачий. И у всех так же. А это что? Что за бумажки?
– Да это я рассказ пишу. “Пятеро” называется.
– О чем?
– О наших нобелевских лауреатах по литературе.
– Пятеро? Да любой дурак знает… Вот подожди…
Председатель открыл окно: через улицу сидел Митька Пистолет и курил.
– Митька, – крикнул Максим Егорыч.
– А.
– Не подскажешь, сколько у нас нобелевских лауреатов по литературе?
– А ты что же это – кроссворд гадаешь?
– Ага, не пойму, что за цифра загадана.
– Ну, смотри сам: Бунин, буржуй окаянный, потом Шолохов, солнце наше колхозное, дальше Пастернак, чума сумасшедшая, ну и Солженицын, перебежчик проклятый. Четверо. Подходит?
– Ага, спасибо, – Максим Егорыч закрыл окно, – слышал?
Кириллыч понурил голову.
– Ну что я могу сделать, – сказал он только, разведя руками.
– Думай, Вася, думай, тебе сорок четыре года. Пока не поздно еще оно и вылечиться. В Москву, в Ленинград поехать.
– В Санкт Петербург, – чуть не сказал Кириллыч, но вовремя осекся.
– Ладно, спасибо за чай.
– Вам спасибо за сигарету.
– За папиросу, Вася, за папиросу.
–1982-
До мая Кириллыч издергался весь. Его тело чуть не ежедневно проделывало с ним тот же фокус. И всегда каскадом, серией. Первый раз обыкновенно происходил на людях. Кириллыч заходил в старый деревянный магазин за чаем или останавливался у колонки – набрать воды и переговорить с соседом. И начиналось. Порыв, конвульсии, извержение и щемящий неугомонный стыд. Еще два раза происходили дома. В Оградовке потихоньку смирились с этим, тем более, что Кириллыча здесь почти любили. Но сам он ходил нервный, безгранично курил и потерял почти пуд веса.
Как-то вечером председатель снова зашел к нему. В руке у него был какой-то документ, бережно сложенный в несколько слоев.
– Что это? – спросил Кириллыч.
– Да вот жена подсказала, спасибо ей, что у нас на чердаке старый сундук стоит, а там эта карта валяется.
– Что за карта?
– Нашей местности. – Максим Егорыч развернул карту. Ей было лет сто. – Видишь, вот Оградовка. А вот сюда, видишь, если пойти, ага, сюда, сюда, придешь в Рассветовку.