Кириллыч вдруг разволновался. Как себя вести? Что говорить, вернее, писать? Ведь сейчас, по сути, решалась его жизнь. Пчельницкий, заметив его волнение, ласково потрепал Кириллыча по руке.
Идти далеко не пришлось. Дом старухи стоял на площади. Дверь была открыта, и они просто вошли. Прошли через сени, небольшую первую комнату и оказались где-то, вроде гостиной или столовой. За накрытым столом сидела старуха, ровно такая же, как на фотографии у лесника, а по бокам – по две женщины в одинаковых охряных платьях. Кириллыч испугался так, что даже не мог разглядеть: закончится встреча хорошо или скверно.
Старуха была крупная, но не безобразная. В Оградовке жили несколько десятипудовых старух, но эта смотрелась мельче. На голове у нее был повязан симпатичный платок, а глаза глядели так, как будто она была слепая. Она махнула рукой, какой-то мужчина, который, видимо, тут играл роль слуги, влетел с подносом, а Кириллыч сел. Все потянулись за салфетками, стаканами, кувшинами. Остался стоять только Пчелинский: на него за столом не рассчитывали.
Старуха жестом показала Кириллычу, чтобы он ел. Кириллыч оглядел стол: какие-то салаты с сухарями, зеленые ягоды, булки, начиненные котлетами, обжаренные шарики непонятно чего и все в этом духе. С трудом Кириллыч обнаружил картошку, спрятанную под укропом, и поужинал ею. Пока он ел, он лишь однажды взглянул на старуху, она улыбнулась ему. “Может, я правильно выбрал картошку?” – подумал он. Остальные ели с аппетитом и все подряд. Лилась из кувшинов газировка, блистало в бокалах белое вино.
После внесли чай. Кириллыч увидел творожные кольца. Еще появились конфеты, но он ограничился чаем, лишь смело добавив в него немного молока. Для всех, кроме него, ужин прошел весело. Приближенные женщины толкались локтями, смеялись, таскали друг у друга еду, сладости. Кириллыч не видел этого, но пару раз они даже вытащили у старухи из тарелки какие-то кусочки и тут же съели их, хихикая. Женщины были в общем приятные, не старые. Но, когда одна из них потянулась вилкой в тарелку Кириллыча, он с таким ужасом посмотрел на нее, что она отдернула руку.
Наконец, тягостный для Кириллыча и обыкновенный для остальных, ужин закончился. Старуха поставила чашку на блюдце, вытерла губы салфеткой и встала. Женщины примолкли. Старуха подняла руку, и слуга открыл дверь, ведущую из столовой в другую комнату. Туда уже был приглашен и Пчелинский. Они втроем вошли, и слуга закрыл дверь.
Комната была совершенно пуста, если не считать стола и трех стульев. На столе лежала какая-то кукла. Старуха взяла ее и показала Кириллычу. Это был маленький он! Старуха быстро погладила куклу в районе паха. Кириллыч мгновенно и очевидно возбудился. Пчелинский и старуха засмеялись. Кириллыч не понимал, что делать. А старуха погладила куклу сзади. Кириллычу стало и стыдно, и приятно одновременно. Пчелинский согнулся пополам. Старуха гладила без разбору, по всей кукле. Кириллыч извивался от удовольствия и негодования: у него щекотало в подмышках, лились слезы и в конце концов он не выдержал и выхватил куклу из рук старухи.
– Хватит, – крикнул он.
Пчельницкий и старуха замолчали. Они выглядели сейчас как дети унылого отца, который в разгар веселья вломился со своими флотскими фотографиями. Разочарованно переглянулись и сели. Кириллыч сел без приглашения. Даже Пчельницкий, которого не допустили к столу, сидел бодрее. Кириллыч подумал, что старуха обозлится и распределит его куда-нибудь в Плавск или Топки, даже если он недурно себя проявит. Она нехотя взяла у Пчельницкого листок, что только закрепило его в этих периферийных мыслях.
Старуха написала что-то и передала листок и копейку Пчельницкому. Тот важно переадресовал записку Кириллычу. Старуха просила рассказать о себе. Кириллыч принялся монотонно писать. Ему понадобился второй листок, потом третий. Он мысленно сосчитал копейки в кармане.
Пока он протоколировал биографию, старуха с Пчельницким строили другу рожи, хихикали, а однажды старуха даже показала средний палец. Кириллыч решил, что это вроде шутки. Он никак не ожидал, что пожилая женщина, предвидящая будущее, повидавшая столько провидцев на своем веку и обладающая такой цистерной знаний, окажется полуребенком. Это было неправильно, неестественно и врозь с его представлениями о ясно видящих будущее. Кириллыч описывал детство (те самые игры на кукурузном поле), а сам представлял старуху слепой, глухой, немощной и плохо отдающей себе отчет, где кончается вилка и начинается стол. В действительности же она была наоборот.
Старуха так быстро пробежала написанное, что Кириллыч расстроился. Не из-за восьми копеек, а из-за напрасного труда. Зачем тогда она просила? Старуха подняла скатерть и достала из ящика стола колоду больших гадальных карт с замысловатой рубашкой. Она перетасовала колоду и вынула перед Кириллычем четыре штуки. На первой была нарисована собака, на второй петух, на третьей свинья, а на четвертой петух за партой. Кириллыч задумался. “Так, собака – друг, свинья – грязь, петух – черт знает что, петух за партой… наверное, образование, просвещение”, – думал он судорожно. Он ткнул в петуха за партой. Старуха одобрительно кивнула. Сверху легли еще три карты. На первой смешно и схематично нарисованный тощий мужчина овладевал женщиной сзади. На второй женщина лежала у ног мужчины в какой-то маске, мужчина озорно грозил ей хлыстом. На третьей – о, дрожь – мужчиной овладевала женщина, нарядившись в мужское достоинство на ремне. Кириллыч, не раздумывая, выбрал первую карту и снова получил кивок от старухи. На трех следующих были изречения на латыни: