Contendunt est pulchra somnium
Volo in posterum
Fiat quae manet sicut est
Кириллыч колебался. Латыни он не знал, да и вряд ли задачка была на языковую эрудицию. Fiat на третьей карте смущал его. Итальянские машины он уважал. “Может, в Рим пошлют или в Венецию”, – решил Кириллыч и постучал пальцем по третьей карте. Старуха улыбнулась и пару раз похлопала его по плечу. (Кириллыч потом долго чувствовал это место: оно не болело, нет, просто прикосновение напоминало о себе.)
Больше карт не было, старуха сложила колоду и убрала ее в стол. Затем она взяла листок у Пчельницкого и написала:
СМС
Приходи завтра ровно в десять утра, после завтрака.
Кириллыч поклонился. Пчельницкий открыл дверь, они оба вышли. Кириллыч наклонил голову, прощаясь с приближенными, которые играли в домино, сидя чуть ли не в ночных сорочках.
На улице Кириллыч сразу попросил у Пчельницкого листок бумаги и карандаш. “Ну, как я? Провалился?” – спросил он Пчельницкого. Тот ответил: “Старуху никогда не поймешь. Слишком хитра”. Кириллыч расстроился, но потом вспомнил, про ее улыбку и приободрился. Он пожал руку Пчельницкому и пошел домой сам. Весь вечер он мучился, кидая на весы смех, улыбки, похлопывание по плечу и шутки с его куклой. Он так и не мог окончательно склониться к одному исходу. Пытался читать, но слова не усваивались. В конце концов он уснул тревожным сном, а ночью его разбудил Рупоров, постучавший ему в окно. Он протянул Кириллычу записку, в которой объяснял, что в ночное время, он готов поработать для него бесплатно, но за это Кириллыч должен завтра переключиться на его услуги. Кириллыч рассердился и неприятными жестами прогнал Рупорова, после чего уснул только под утро.
–2019-
Уже в семь он стоял на ногах. Глаза слипались, но продолжить спать он не мог. Он разогрел остатки “Завтрака ретрограда”, запил водой и два часа просидел на стуле, вскакивая и рассеянно перемещаясь по доступной части дома. Книгу он убрал в холодильник, зубы чуть не почистил бритвой. В половине десятого он отправился к старухе. “Погуляю на площади”, – решил он.
Но на площади собралась и продолжала собираться толпа народу. Наспех доделывали сцену из свежих досок. Все были нарядные, как на первомайской демонстрации. Кириллыч сообразил, что сегодня день деревни или именины старухи. Он проскользнул сквозь толпу и стал ждать у дверей ее дома.
В десять она, в красном платье, опираясь на резную палку, вышла в сопровождении приближенных. И сразу стало тихо: прекратились разговоры, люди перестали жевать творожные кольца и пирожки, и в тишине дважды ударил молоток и тоже умолк. Все повернулись к старухе, а она медленно и значительно подняла свободную от палки руку и погрозила толпе. Все засмеялись, старуха показала ладонь, и все затихли. Она подошла к Кириллычу, взяла его под руку и подвела к устью толпы и кивнула на него головой. Сорвались аплодисменты, люди расступились, и Кириллыч с ужасом понял, что все это ради него. И люди, и сцена, и старуха. Они двинулись через публику, как Лев Лещенко на песне года’81. Старуха – величественно, Кириллыч – смущенно. Он успел обругать себя (за то, что вообще собрался в это путешествие), подбодрить (ведь больше было некому подбодрить его) и утешить ─ перед лицом грядущего провала. А уж провалиться придется, думал он.
Как ему хотелось сейчас стать фрагментом толпы. Вроде женщины с простым деревенским лицом, которая подпевала Лещенко на том концерте: он хорошо ее запомнил. Но, увы, теперь он сам был Лещенко. Правда, неопытный, неумелый и перепуганный. Старуха дошла с ним до сцены и указала на нее рукой. Кириллыч поднялся по ступенькам. Старухе и ее фрейлинам были отведены места справа от сцены. Она уселась, ударил гонг, и испытание Кириллыча началось.