Я понимаю, что вде зависит от меня самого. Моя судьба — в моих руках. Но это громкие слова, и если в сердце нет желания, то и руки беспомощны. Они безвольно повисают вдоль тела.
…В зале вспыхнул свет.
— Жалко, — сказал Толик. — Посмотреть бы еще раз. — И он взглянул на меня.
— Нет, на сегодня хватит.
Мы вышли из кинотеатра и побрели по улице.
«А смешной все-таки псевдоним у этого Кемаля, — вспомнил я. — Не псевдоним, а протест: я в смерть не верю — где оборвется, так и оборвется. Он протестует хотя бы этим. Фира — она однажды видела Аджалсыза у Толика на дне рождения — говорила, что ему бы надо взять псевдоним «Аладжсыз»[5]. Какой он Аджалсыз, он Аладжсыз!»
Фира тоже была беспомощной и оттого умерла. Все мы беспомощны перед смертью. Но я начинаю повторяться… Как в сказке о белом бычке: ты безразличен, а почему ты безразличен, и как не быть безразличным, и чем это кончится. Каждый раз я упираюсь лбом в этот конец, и все начинается сызнова.
— Пап, ты куда так спешишь?
Я и не заметил, что прибавил шагу. Наверное, это оттого, что мысли мои буксуют и я движением хочу вырваться из застоя.
А Толику скучно. В кино он смеялся, прыгал, закрывал глаза от страха. А теперь он молчит.
«Если б я мог скучать, как Толик!..» Это моя шестая мечта. Шестая и последняя, больше у меня нет. И все они не стоят и копейки. Разве кроме мечты вырастить Толика. Но и это не мечта, а инстинкт. И животное беспокоится о своем детеныше.
Научусь я скучать, как Толик, или не научусь, не все ли равно. Ну и научусь, ну и что?
Мы проходили мимо универмага.
— Смотри — стоит! — И Толик потянул меня к витрине.
Мотоцикл действительно стоял на месте. Он ничуть не потускнел за то время, пока мы его не видели. Он так же сверкал, был так же нов, наряден и вызывающ. Казалось, он говорил прохожим: «Купите меня! Ну купите!»
Толик так и прилип к стеклу. Он долго смотрел на мотоцикл, оборачивался, смотрел на меня и опять на мотоцикл.
— Пап, купим?
— Ты шутишь, Толик.
Но он не шутил. Его глаза смотрели на меня серьезно и с надеждой.
— Толик, но на что мы его купим? Где у нас деньги?
Он протянул мне кулачок и разжал пальцы:
— Вот.
В руке у Толика лежала новенькая пятикопеечная монета.
— На этот пятак?
Все деньги, которые мы взяли на отпуск, лежали в моем боковом кармане. И их вполне хватило бы на то, чтоб купить мотоцикл. Может, так и сделать, подумал я, пойти и купить? А там будь что будет. Если я сейчас это сделаю, я, может быть, что-то изменю в своей жизни.
Толик смотрел на меня и ждал.
А если Сурея начнет ругаться, я скажу: «Оставь». А если за этим последуют еще какие-нибудь события (например, разрыв), пусть. Значит, так должно было быть.
Пока я объяснял себе это, старая мысль вылезла снова и спросила: «А зачем? Что это может изменить? Фира умерла, и теперь в этом нет ни-ка-ко-го смысла».
Я взял у Толика монету, и мы вошли в универмаг. Я заплатил в кассу рубль пятьдесят восемь копеек и купил игрушечный мотоцикл.
Толик повертел его безразлично в руках:
— А почему ты не купил настоящий?
— Вырастешь — куплю.
— А сейчас?
— Сейчас ты маленький.
— Ты купи себе!
— Ты же знаешь, я не умею водить мотоцикл.
— Почему?
— Меня не учили… и вообще я не хочу, не люблю ездить на мотоцикле.
— Пап, научись!
— Нет, Толик, уже поздно.
И мы снова вышли на улицу.
Когда мы уже подходили к пансионату, Толик сказал:
— А я буду водить мотоцикл.
Так я и не накормил его сегодня ужином. Дай бог, чтоб Сурея не узнала: достанется мне на орехи.
Вот и знакомые домики.
Сколько лет я возвращаюсь сюда одной и той же дорогой! Конечно, если б я купил мотоцикл, я мог бы подъехать на мотоцикле. Но какая разница? Дорога-то все равно одна: идешь ли по ней пешком или едешь на чем-нибудь.
ОТЧАЯНИЕ ЛИСЫ
Перевод И. Крупника
1. ТОСКА ПО СНЕЖНОЙ ПРОГУЛКЕ
Говорят, лиса попадает в капкан потому, что слишком много знает. Но эта Лиса знала еще больше и все равно никак, ну никак не попадалась в капкан! Хитрая была, изворотливая, чертовски ловкая…
А лес был роскошный, живописный, на склоне горы. И дуб здесь рос, и граб, и груша, и орех-фундук. Водились в лесу косули и олени, аисты строили гнезда, растили в них птенцов.
Одна молодая и красивая Аистиха свила себе уютное гнездо в ветвях старого дуба, и трое хорошеньких аистят только-только вылупились из яиц. По утрам Аистиха улетала искать корм для своих детей, а возвращаясь, кормила птенцов и даже не предполагала, что эта жестокая Лиса уже приметила ее трех хорошеньких деток.
И вот однажды утром, когда Аистиха улетела опять, Лиса раздобыла огромную пилу и приволокла ее к дубу. Облизнувшись, она посмотрела вверх, на щебечущих в гнезде беспокойных аистят, и, отложив пилу, уселась под деревом поджидать Аистиху-маму.
Много ли прошло времени, мало ли, но вот Аистиха, отыскав корм, полетела назад, села в гнездо и хотела уже начать кормить своих птенцов, как вдруг увидела, что под дубом стоит Лиса и, подняв пилу, собирается пилить толстый ствол. У Аистихи сердце ушло в пятки, она вытянула вниз шею и спросила:
— Лисонька, что это ты такое делаешь?..
На что бесстыжая Лиса ответила:
— Дерево пилю.
Бедняжка Аистиха в ужасе захлопала крыльями и вылетела из гнезда.
— Зачем?! — закричала она. — Ну зачем, Лисонька?!.
Жестокая Лиса, прищурясь, поглядела на нее.
— А тебе-то что? Этот лес мне от дедушки достался. Спилю дерево, отнесу его на базар, продам и куплю себе курицу.
Бедняжка Аистиха, ну откуда ж ей знать, что для того, чтобы спилить старый дуб, у Лисы сил не хватит?!. Аистиха горько заплакала и начала умолять:
— Пощади нас, Лисонька! Если ты спилишь дерево, что мы будем делать? Гнездо мое разрушится, Лисонька!
Лиса, сощурясь, опять посмотрела вверх, на Аистиху, и предложила:
— А ты отдай мне одного птенца, и я не спилю дерево. А не то спилю.
— Ну чтоб ты сгорела, Лиса! — Эти слова вырвались, правда, не у мамы Аистихи, а у Самаи (причем совершенно искренне).
…Новую пьесу о бессовестной Лисе и несчастной Аистихе ставил Бакинский детский театр, и Самая в этом спектакле, к сожалению, должна была играть роль Лисы.
Поэтому теперь, глубокой ночью, сидя на диване, поджав ноги и ежась от холода, она учила неприятную, попросту отвратительную роль.
Зима в этом году была ранняя и холодная, не успели еще ивы сбросить листья, как пошел снег, и то ли еще будет… А в комнатах — холод, батареи греются плохо. Самая высказала вслух все, что она думает об истопнике Мамедали, и снова принялась перечитывать роль.
Сколько ни лила слез Аистиха, сколько ни молила о пощаде, жестокая Лиса не отказывалась от своего гнусного намерения, и все тут.
Перед безнадежным горем, как говорят, и чародей бессилен — у Аистихи не было иного выхода: закрыв глаза, умирая от горя, она схватила клювом одного из птенцов и кинула его Лисе. Аистиха уже не соображала, что делает…