Из большевистского отряда в живых осталось трое - раненный в живот и в ногу чернявый матрос со злобным взглядом, испуганный юнец в куртке реалиста и рабочий. Обычный красногвардейский сброд. По-хорошему, переколоть бы их штыками и не тратить патроны, но поручик из глупого благородства хотел соблюсти формальности даже с бандитами. Впрочем, вряд ли оценят - чернявый, тот вообще глядит волком, так бы и кинулся, если бы на ногах стоял.
Отвели их к оврагу на краю деревни. Матроса тащили на плечах двое других, он матерился от боли и злобы, на редкость изобретательно и ни разу не повторяясь. Реалист шмыгал носом, но держался, а рабочий отчего-то выглядел совершенно спокойным. Солдаты, отобранные в расстрельную команду, были, ясное дело, не рады - одно дело палить в горячке боя по бегущим фигуркам или колоть штыком кидающееся на тебя свирепое чудище, и совсем другое - стрелять практически в упор, с полутора саженей в живого человека, который еще норовит крикнуть что-нибудь непочтительное или рубаху на груди рвануть, мол, нате, бейте. Ничего хорошего тут нет.
- Ну падлы, с-с-суки, - сквозь зубы шипел матрос, - вы еще кишки в Черном море полоскать будете.
Для поручика это была уже вторая война, но он толком и не заметил, как поменялись лица врагов, как вместо баварских и саксонских стрелков убивать пришлось своих же ванек с физиономиями подчас ну совершенно рязанскими. Слишком быстро закружил вихрь перемен, слишком мало было времени во всем как следует разобраться...
Революция, свобода... Поручик не был реакционером. Еще до войны он вместе с друзьями смеялся над карикатурами на царя, царицу и проклятого хлыста. А уж насмотревшись на военный бардак, пришел к выводу: чтобы спасти Россию, надо срочно что-то менять. Когда же ветер революции смел монархический сор, был только рад. Впрочем, происходившее в дальнейшем поменяло его убеждения. Армия разлагалась, анархическая зараза проникала в нее слишком стремительно, и победа в войне становилась далеким призраком. Все эти Гучковы и Львовы были неспособны управлять Россией, а уж о болтуне Керенском нечего и говорить. Нет, перемены необходимы, но, прежде всего, необходима твердая рука, пусть придется пойти на определенные жертвы - но по-другому с этой страной нельзя...
Но было слишком поздно. С поднимающейся волной варварства не мог ничего поделать и Лавр Георгиевич. Новые монголы шли ныне на Русь не откуда-то с востока - нет, они просыпались внутри страны, готовые обрушить копившуюся веками ненависть на головы умнейших профессоров, прекраснейших барышень, благородных защитников Отечества, предприимчивых деловых людей, высоконравственных священнослужителей - на цвет нации, для того чтобы погрузить страну в пучину варварства, из которой это мужичье не выберется самостоятельно. И укротить их теперь можно только с помощью хлыста, петли, пулеметов - по-другому они не понимают.
Поэтому он сегодня здесь, хотя когда-то, в невероятно далекой уже юности, разносил шуточку про "столыпинский галстук", возмущался черносотенными "кровавыми наветами" и вообще проявлял определенное стремление к прогрессу.
Расстрельная команда выстроилась напротив стоящих у края оврага красных. Близкое расстояние, восемь стволов, если кто и останется жив - подохнет в яру, никуда не денется. Поручик уже не воспринимал их как людей - это были мишени, по которым надо отстреляться - и быстрее идти в деревню. Поэтому, наверное, таким холодком повеяло от неожиданной фразы рабочего:
- Ваше благородие, дозвольте "Интернационал" перед смертью спеть?
- Дозволяю, - у поручика дернуло щеку. Нервы, чтоб их.
Рабочий выпрямился, насколько позволял висящий на плече матрос, и торжественно, напористо и четко начал:
- Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов,
И тут же яростно и зло подхватил матрос:
- Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.
Два голоса слились в один, и в этой безумной, дикой большевистской песне поручику послышалось нечто страшное - не просто ненависть или боевой задор, но что-то большее.