Он писал письмо это горячо, искренне, даже добывая досадовать на себя за свой возвышенный стиль (ничего не мог поделать с эпистолярным громогласием).
И сейчас, вспоминая это письмо, он старался говорить спокойнее, проще. Боже праведный, как они все не могут понять простых вещей!
Во флигель вошла Авдотья Петровна. Она была бледна, нижняя ее губа дрожала. «Что-то с отцом!» — хлестнуло изнутри Петра Заичневского. Он бросился к ней:
— Маменька! Что?..
— Петруша… Ты не волнуйся, Петруша…
— Что, маменька?!
— Там… Приехал жандармский офицер…
— Уф, гора с плеч! Можно ли так пугать?!
Николай схватил брата за плечи:
— Вот видишь!
— Остынь, — дернул плечами Петр. — Зачем его принесло?
Авдотья Петровна опустилась на гнутый стул, затряслась в плаче, сказала сквозь платочек:
— За тобою, Петенька…
Петр Заичневский выбежал. Солнце ухнуло в глаза. Белые гуси, высокомерно выдлинив шеи, переваливались цугом по лебеде. Петр Заичневский рассмеялся: уж больно они были смешны — глупые, важные, надменные, предназначенные для жаркого.
На веранде пили чай отец, Проскуров и еще двое — молодой судейский в венгерке и незнакомый офицер — толстенький, крепенький, однако не шустрый, что скорее подходило бы к его внешности, а как бы подернутый ленцой. Отец был словно чужой самому себе. Он сидел выпрямленно, как кукла, как оловянный солдатик. Халат смущал его. Должно быть, при регалиях он чувствовал бы себя естественнее. Судейский помалкивал, офицер мазал масло на ломоть, Проскуров улыбался деланно, некрасиво, нес чепуху:
— Арестовывать друзей неприятно… Я не имею к этому отношения… Поверьте… Весьма, весьма неприятно-с… Вот, извольте видеть, чай… Самовар-с… И вдруг — пермете муа — обыск… Дружба — дружба… и вдруг — служба…
— Обыска не потребуется, — небрежно сказал офицер и, увидев Петра Заичневского, встал. Отец смотрел на офицера с каменной завороженностью: государство, которому он, полковник Заичневский, служил верой и правдой всю свою жизнь, вторглось в его покои.
— Бонжур, мсье лейтенант-колонель, — объявил Петр Заичневский, — вы, кажется, не доели бутерброда… Здравствуйте, господа!
Проскуров и этот судейский засуетились:
— Здравствуйте, Петр Григорьевич!
Кругленький подполковник Житков сел:
— Веселый спутник — полдороги… Собирайтесь, господин Заичневский… Поедем мы с вами в Санкт-Петербург… Я думаю, господа, все образуется…
Тяжело поднялась по ступенькам Авдотья Петровна. Лицо ее было приветливым, как у радушной хозяйки.
— Маменька, — сказал Петр Заичневский, — мы с господином жандармом прокатимся на казенный кошт в столицу! Не тревожьтесь обо мне — с таким попутчиком никакие разбойники не страшны.
— Разумеется, — твердо сказала Авдотья Петровна, — я велела изжарить в дорогу гуся. Чтобы не слишком разорять казну.
Николай Заичневский остался во флигеле прибираться на случай обыска…
Мужики стояли в сторонке, смотрели на тарантас отчужденно. Бабы, прикрыв узловатыми руками подбородки, полуоткрытые рты, каменно наблюдали из-под ситцевых платочков, опущенных до глаз. Акулина, кормилица, вздумала было заголосить, но барыня глянула на нее сверлом…
Тарантас покатился на Хотетово…
Ехали поначалу молча, сидели рядышком. Жандарм, нижний чин, примостился с кучером на облучке, рассуждая с ним вполголоса о покосах, о землице (хороша земля в Орловской губернии), о том, что теперь, стало быть, после государевой воли, мужику вроде бы надо вперед глядеть, а что там впереди — один господь бог знает. Рожь наливалась вдоль дороги, а за нею голубел овес — вот-вот и косить пора. Навстречу ехала телега. Справная гнедая коняга тянула груз — два каменных катка. Хороший хозяин готовился к молотьбе. Везли, должно быть, в Семеновку к Степану Ильичу.
Разговор в тарантасе не ладился поначалу. Но постепенно разговорились и господа. Подполковник сказал:
— Хороша погода, не правда ли?
— Будет вам скоморошить, — отвернулся Петр Заичневский.
— А вы — напрасно… Я ведь к вам зла не имею… Вы ведь сами, господа, неосторожны… Плохо тайничаете… Нет ничего такого тайного, что не стало бы явным… В писании сказано…
— Да ну! — глянул на Житкова Заичневский. — А я думал, в вашей инструкции…
— Пустое, Петр Григорьевич… Есть власть — есть крамола… Одно без другого не бывает-с…
— Так будет! Будет другое государство! И обойдется оно без жандармов. Потому что будет оно — народное!
— Как же вы достигнете такого государства?.. Поясните… Право же, я — не в службу, а в дружбу…
Заичневский усмехнулся:
— Да очень просто, мсье лейтенант-колонель. В империи восемь тысяч студентов, да войско, в котором офицеры — образованные люди, да арестанты, вроде меня, да раскольники, которых вы притесняете! И все — недовольны! Организуемся, объединимся и — переворот!
— И вы — вот так-с… Запросто об этом? — вполголоса спросил Житков.
— Да что скрывать-то? Подполковник покачал головою:
— Однако…
— А вы не тревожьтесь! Вы (осмотрел с насмешливой юношеской почтительностью немолодого подполковника) к тому времени уж и в отставку выйдете! Мы вас не тронем! Живите себе да замаливайте грехи!
— Спасибо на добром слове, — почти серьезно сказал Житков.
— Не на чем!
— Стало быть, вы этак рассуждаете без стеснений!
— Чего же стесняться в своем отечестве?
— Да уж это… само собою… Я-то думал, быль молодцу не укор… Мало что в юности взбредет… А вы, оказывается, всериоз… И печатни ваши, и речи…
— Да как же не всериоз? Революция в России будет непременно! И сделаем ее мы!
— Вы… Как не так… Ваши-то уж все и взяты…
— Ну и что? Мы выйдем на свободу…
— Возможно… Ежели по-умному с графом Петром Андреичем…
— С каким Петром Андреичем?
— Вот — революцию желаете делать, а управляющего Третьим отделением не знаете…
Заичневский рассмеялся:
— Узнаем!..
Житков тоже повеселел:
— Не беда… Перемелется — мука будет…
— А кто из наших взят? Аргиропуло взят? Новиков, Покровский…
Житков весело, будто не слышал вопроса, сказал:
— Никогда не называйте имен, Петр Григорьевич.
Заичневский осекся и вспыхнул. Он — проболтался.
Он вдруг, в один миг, сообразил, что все его конспирации были просто забавами, что в истинную осторожность не играют.
— Неужели вы донесете? — резко спросил он. Житков улыбался:
— Вы честны, а потому доверчивы… Но служба есть служба… Да вы не отчаивайтесь… Многие ваши взяты, может быть, и эти (нарочно не повторил имен)… Так что ничего нового служба моя не добавит… Революционеры и жандармы — они, насколько я понимаю, как бы впряжены в одну телегу-с… Игра есть такая детская… Казаки-разбойники… Знаете?
В этот миг кончилось детство Петра Заичневского. Оно кончилось не в родительском доме за чтением философов, не в гимназии над запрещенными листками, не в университете за тайными книгами. Оно кончилось не в отчаянных спорах о народной доле и не в печатнях, не в ярких речах, не в смелом вызове окружающей действительности, нет. Оно кончилось здесь, в полицейском тарантасе. Потому что детство исчезает лишь тогда, когда реальная ответственность реально хлестнет поперек честной, открытой, ни в чем не сомневающейся души.
Здесь, в полицейском тарантасе, бок о бок с жандармским офицером, на дороге, пропадающей в хлебах, и был, собственно, закончен пролог его жизни…
ОТ АВТОРА
То была пора Чернышевского и Герцена. В. И. Ленин писал, что «беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы…». В те времена и было поднято, как писал В. И. Ленин, «великое знамя борьбы путем обращения к массам с вольным русским словом».
Так явилось название моей книги о Петре Заичневском:
СНАЧАЛА БЫЛО СЛОВО.