— Ты свободен до ближайшего полнолуния, — очень по-доброму улыбнулся ему Тось. — То есть завтра и послезавтра. Привыкай и смиряйся с мыслью, что теперь служишь мне. А после-послезавтра на закате я жду тебя здесь. И не опаздывай, все-таки перекидываться первый раз лучше под присмотром.
— Что? Куда перекидываться?! Что вы со мной сделали??!
— Ты теперь наш сородич, сыскарь! — ухмыльнулся прозаик. — И поверь, это не самое страшное, что могло с тобой случиться.
— Как сородич? — Ванасий от всего произошедшего впал в ступор. — И как же я?… Как же теперь?….
— Да так же, как было, — с лица прозаика не сходила кривая усмешка, — подумаешь, одну ночь в месяц на четырех лапах побегать. Зато живой, кровищу хлестать каждый день не надо. И к бабам интереса не потеряешь, даже местами наоборот. Сила увеличится, быстрота. Про нюх и говорить нечего! Потом еще спасибо скажешь, ты же у нас ищейка, тебе это все на пользу.
На его тираду Ванасий отреагировал бурно.
— А-а! — завопил он, хватаясь за голову. — Не может быть, не хочу, не может быть!!!…. — потом повернулся к Тосю. — Ты чудовище!!! Злобная тварь! Урод! Ненавижу тебя!!! Ненавижу!….
Тось поморщился и выразительно глянул на поэта. Тот понятливо кивнул и вроде бы несильно замахнувшись ударил Ванасия кулаком по затылку. Начальник полиции сразу замолчал, обмяк и повалился на пол.
— Отвезите его к городским воротам и поручите кому-нибудь, чтоб доставили домой, — приказал Тось поэту и прозаику.
Те молча поклонились, подняли за руки и за ноги новообретенного сородича и потащили его прочь из комнаты.
— Что со мной не так? — спросил Тось спустя несколько минут у неподвижно сидящего на табуретке Фаравия. Пальцы некроманта отбивали нервную недовольную дробь. — Какого демона люди вечно считают меня монстром?
Фаравий поежился под взглядом хозяина.
— Ты тоже считаешь? — Тось резко поднялся и подошел к поднятому.
— Нет, что вы хозяин! — очень горячо запротестовал Фаравий, поняв, что отмолчаться не удастся. — Вы совсем не монстр! Ну разве что…
— Что???
— Разве что бледноваты немного после того ритуала, может, это их пугает….
— Дурак! — со злостью выдохнул Тось. — Пошел вон, идиот!
— Слушаюсь, хозяин, — Фаравий вылетел из комнаты с максимальной для зомби скоростью, оставив Тося размышлять о странностях человеческой психологии в одиночестве.
Глава 18.
«…. После того злосчастного обеда наши отношения с дочерью испортились окончательно. Вернее, их просто не стало. Я отослал ей несколько записок с просьбой о встрече, но она ответила только на одну, где сухо уведомила меня, что чрезвычайно занята работой и не имеет времени на встречи.
Прекрасно осознавая, насколько глупо с моей стороны обижаться на ребенка (у нас дети в таком возрасте ведут себя сходным образом, временами заставляя родителей и воспитателей хвататься за голову, однако их никогда не наказывают, и уж тем более не обижаются на их выходки, считая всего лишь шаловливыми ребятишками и никем более), но я вынужден признаться, что после записки Миры мое сердце переполнила жесточайшая обида, и я даже, что греха таить, почувствовал себя преданным моей дочерью.
Слишком уж явно она продемонстрировала выбор в пользу своего темного брата и слишком открыто пренебрегла мною.
Это было больно. Очень больно. И, как ни стыдно мне в этом признаться, — по-настоящему обидно.
Наверное, в силу того, что я раньше не имел близких отношений с людьми, я не знал, как реагировать на происходящее. Моя душа словно замерла в оцепенении. Я ходил, о чем-то говорил, улыбался, вел занятия, но одновременно чувствовал себя так, будто я застыл на морозе. Люди, рассказывая об эльфах, всегда упоминают, что мы, якобы, не чувствуем холода и можем спать прямо на снегу. Отчасти это правда, физического холода мы действительно практически не ощущаем. Но в тяжелые моменты жизни, когда душа переполняется болью и растерянностью перед лицом жестокого мира, мы начинаем чувствовать особый, внутренний холод. И он гораздо, гораздо страшнее, чем внешний.
Разумеется, я не смог скрыть своего состояния от своих соплеменников — моего брата и его друзей. Вероятно, боги решили меня за что-то наказать, потому что их взгляды, преисполненные искреннего недоумения, поскольку повод для подобного моего поведения был с их точки зрения слишком ничтожен, и глубочайшего презрения за мою слабость только добавляли мне болезненных ощущений. Хотя, надо признать, что госпожа Нелиринавия проявила чудеса терпимости, несколько раз попытавшись утешить и ободрить меня. Не могу сказать, что это мне как-то помогло, но я все же начал относиться к ней с гораздо большей симпатией, нежели прежде.