К сцене выскочила та самая девушка, рослая, застрявшая вчера в дольмене. В руках у нее была фотокамера, и застрявшая уже открыто снимала то поэта Уланова, то кукольную свадьбу, то долгорукую заведующую.
И та не выдержала.
— Прекратите! — она вскочила с места. — Прекратите же! Вы разве не видите?! Вы не видите, что он пропагандирует?!
Долгорукая взбежала на сцену и оттолкнула Уланова от микрофона. После чего напала на кукол и принялась их топтать. Уланов, кажется, впал в некоторое оцепенение, стоял и смотрел с печалью. Милица Сергеевна поспешила на сцену, но не успела — долгорукая с хрустом раздавила и Дросю, и котика Жо, и утконоса Кирилла; верткий прыгающий шар избежал расправы, но прыгать и смеяться перестал. Милица Сергеевна схватила долгорукую за плечи и вытолкала за кулисы, но было поздно — куклы лежали недвижимы.
Грустный финал.
— Экий Расемон, — задумчиво произнес Луценко.
Я вздрогнул.
— Что?
— Смешно, говорю, — сказал Луценко. — В этот раз что-то… слишком.
Луценко хмыкнул. Из-за кулис раздался завывающий крик. Я представил, как Милица Сергеевна бьет долгорукую головой об стену, и подумал, что это, безусловно, правильно.
— Кабуки-стайл, короче, — добавил Луценко.
Уланов снял оранжевый цилиндр.
— И в замолчавшем мире, где нет прямых дорог, идут рука́ об ру́ку утенок и бульдог.
Так закончил свои стихи Уланов.
— Я же говорю, — кивнул Луценко. — Все так и есть. Люблю тебя я, мама, и простираю стул. Ваня, жги!
Но Уланов удалился, а Милица Сергеевна вернулась, она была слегка взъерошена, словно на самом деле боролась с долгорукой и победила не без усилий.
— Откройте окна! — попросила Милица Сергеевна. — Душно…
Несколько человек кинулись открывать окна. Милица Сергеевна поглядела на раздавленные игрушки.
— Коллеги! — как можно жизнерадостнее сказала она. — Коллеги! Хочу объявить, что наша конференция подошла к концу! Программа выполнена… И даже перевыполнена…
Милица Сергеевна посмотрела в сторону кулис, выдохнула. Она явно наметила куда более объемную речь, но, похоже, административное усердие ее окончательно покинуло.
— А сейчас у нас традиционный банкет!
Заведующие захлопали и стали подниматься с мест, банкет — дело святое. Я сам люблю банкет, но сегодня на него не хотелось.
— Гусару придется доплатить, — Луценко указал на обломки игрушек. — Или на фиг его пошлем?
Утенок и бульдог.
— Давай пошлем, ему все равно деваться некуда. К тому же он сам виноват.
Луценко жадный, это слабость.
— Я подумаю, — пообещал я.
Заведующие быстро выходили.
— Ладно, я пойду, прослежу, — Луценко указал на выход. — Последний дюйм, он трудный самый.
Луценко поспешил за заведующими, скоро я остался один в пустом зале.
Воздух постепенно успокаивался, пыль оседала на кресла, сами кресла поскрипывали, и за кулисами что-то скрипело, словно Милица Сергеевна продолжала там страстно душить долгорукую скандалистку. В театре в это время на сцену выходят сосредоточенные работники сцены, но у конференций своя специфика — на подмостки выбежала кошка. Села под микрофонной стойкой, стала было чистить шерсть, но электронный шар неожиданно подпрыгнул. И кошка подпрыгнула и шарахнулась прочь. Ладно.
Полдень. Цикады запускались на пик, разогретые улицы опустели и дышали битумом, пахло выгоревшей хвоей, хотелось к морю, в сторону Джугбы прошел вертолет.
Я вышел из конференц-зала.
Во внутреннем дворике вовсю шумела музыка, пахло кебабом, зеленью и печеным хлебом.
Банкетные столы размещались буквой «П», Уланов и долгорукая были рассажены на разные концы стола вне прямой видимости. Долгорукая успокоилась, но на всякий случай Милица Сергеевна держалась рядом с ней, а вот по правую руку от долгорукой сидела застрявшая в дольмене. Думаю, это устроил Луценко. Возможно, ему хотелось пошалить, впрочем, это могло получиться и не нарочно, я знаю, есть такие дни, когда все валится из рук и происходит не так, как надо.
Банкет развивался быстро и как полагается: заведующие пили коньяк, вино и водку, закусывали шашлыком, хлебом, жаловались на недостаточное финансирование и одновременно поднимали тосты за администрацию своих муниципальных образований. Долгорукая сидела смирно, скрипела вилкой по фарфору. Шашлыком она пренебрегала, однако водку приветствовала, закусывая огурцом и петрушкой, горько морщась после каждой рюмки. Девушка же, застрявшая в дольмене, разобравшись с горячим, захотела еще и духовной пищи — после очередного тоста объявила, что не разделяет столь критического подхода к современной детской поэзии, да что там, она сама немного детский поэт и уверена, что сейчас в этой сфере происходит много интересного. И что Уланов вполне себе ничего, не худший, в сущности, вариант.