— Ты что ж думаешь, Ваня, что у меня денег куры не клюют? — обиженно произнес Никифоров.
— А что, не правда? — взбудоражился вдруг Ваня. — У тебя действительно денег куры не клюют. И не смотри на меня так. Нечего прибедняться. Небось каждую купюру к старости разгладил.
— Послушай! — грубо и резко произнес Никифоров. — Послушай…
— Ну, слушаю…
— Я не хапал, понимаешь, я никогда в своей жизни не хапал.
Ванька свистнул:
— Ишь мозги заливаешь. Да никто никогда не поверит, что ты не брал…
— Ну так брать, Ваня, это же совсем другое, — и Никифоров засмеялся. — Если дают, как же не брать. Может, они мне лишнее отдают, им лишнее, а для меня как раз кстати. Я ведь тоже, как и ты, в молодости шустрый был.
— Значит, пошустрил, — без смеха сказал Ванька и, жадными глазами осмотрев его, ухмыльнулся. — Пошустрил, значит… — и вздохнул.
— Глупый, ну и глупый, — протянул Никифоров, согреваясь в тракторе. — Пошутил я…
— Ишь ты какой, — со злорадством произнес вдруг Ваня и добавил: — Ну ежели так. То мы договорились. Валенки я продаю тебе за стольник.
— Не дури, — вспыхнул Никифоров. — Это же грабеж.
— Чего?
— Ну не грабеж, так спекуляция. Вначале штраф, а потом от двух и до пяти.
— Чего? Армейские валенки подшитые, все как есть чин чинарем, предназначались нашему генералу по спецзаказу. У меня двое гавриков, почти парализованная теща. Соображать надо. Короче, берешь?
— Не дури, Ваня.
— Тебе говорят, берешь?
— Сколько?
— Стольник!
— Ладно, за сороковочку… плюс…
— Нет, стольник за каждый. Ты понял, за каждый!
— Не дури.
— Стольник за каждый, понял ты?
— …Не желаю…
Ваня, прекратив уговаривать Никифорова, спокойно остановил трактор. Зашел к кабине с той стороны, где сидел Никифоров, и вытащил его на снег.
— Пошел прочь!
— Не дури, Ваня, не дури.
— Пошел! Пошел! — злобно крикнул на него Ваня и замахнулся своим жиденьким кулаком, но, остыв, изо всей силы ударил по кабине. Она закрылась.
— Ва-ня… Ва-ня… Ну что же мне делать, — захныкал Никифоров, завязывая на ногах развязавшиеся платки. — Зачем ты так? Я тебе, может быть, и больше дал бы. Совесть надо иметь. Сам говорил…
Ваня не слушал его. Задев лбом стекло, он, не чувствуя боли, зловеще посмотрев на копошившегося в стороне Никифорова, так плюнул, как что противное стряхнул с себя.
— Взяточник. Ни детей, ни семьи. Взяточник.
— Не дури, — стучал по кабине Никифоров.
— Да пошел ты, — и Ваня, включив скорость, лихо вывернул трактор и, обогнув Никифорова, умчался на улицу Мира.
— Чумной, — говорили в тот день про него. — Всю улицу расчистил, до земляного грунта дошел, разов пять-десять туда-сюда… туда-сюда…
Вечером Ваня, весь мокрый, зашел ко мне в поликлинику на прием.
— Доктор, успокой, сердце подкачало, — и, облизав губы, вдруг заплакал.
— Ладно тебе, — быстро раздевая его, сказал я. Послушал сердце. Постучал по груди. Попросил подышать, раз-два, раз-два.
— Одевайся.
Он оделся.
— Ну как? — спросил я его. — Лучше?
— Вроде лучше.
— Не убивайся, — взяв за плечи, успокоил я его. — У тебя не сердце.
— А что же?
— Нервы.
— Думаешь, нервы? Ты думаешь, нервы, да, доктор?
— Да.
И он, медленно беря со стола рецепты, чмокнул губами:
— М-да. Наверно, от снега.
Почти все жители Касьяновки возникновение своих болезней связывали со снегом. Воспаление суставов, деформацию стоп, повышение сердечного и сосудистого давления, инфаркты, травмы, пневмонии.
Поэтому наши медики, иногда в спешке заполняя карты диспансерного учета, в графе причина болезни лихо писали: «Касьяновский снег».
— Экий снег валит! — тихо говорила Преду наша главврачиха, продлевая ему больничный. — Какое богатство. А какие картины. Замечательно. В нашей Касьяновке делать бы съемочки для фильмов.
— Спасибо… — отвечал польщенный Пред… — Спасибо. А я вот вам валенки фирменные принес, — и дарил ей валенки.
— Спасибо, — чуть смущаясь, благодарила она его и, улыбаясь, продлевала Преду больничный.
— А вы правда с мужем разошлись?.. — немного стесняясь, спрашивал ее Пред.
— Давно уже, я об этом и не вспоминаю, — смеялась главврачиха.
— Великолепно!.. Великолепно… — и, пританцовывая, Пред уходил.
Особо винить председателя за нечищеные дороги было нельзя. Летом народу в Касьяновке не протолкнешься. А зимой с каждой улицы не больше десяточка наскребешь, зимовать в основном остаются пенсионеры, больные да непутевая молодежь. А вся путевая молодежь, по документам прописанная в Касьяновке, зимой уматывает жить кто к кому: кто к брату, кто к свату, к тете или дяде, но не дальше Москвы и не ближе райцентра, только были бы квартиры со всеми удобствами. Ибо по касьяновским сугробам кому охота ходить. Снег над Касьяновкой валит день и ночь. Порой идешь с работы, а перед глазами ни зги. Без примет мигом заплутаешься. Прошлой зимой председатель провалился в глубокий сугроб. Он уже начал замерзать. Он уже шептал: «Прощайте… прощайте…»