Спасла его сельповская продавщица Вера. Спасти она его спасла, но правая стопа у Преда так и осталась на всю жизнь припухлой. Чем он только ее ни грел, чем он только ее ни мазал — все равно она не уменьшалась. А еще была она холодной и порой так распухала, что Пред с трудом натягивал валенки. Если валенок не надевался, он брал в нашей поликлинике больничный, после чего отпивался снежным квасом, ну а потом пропадал у Верки. Только она его понимала и только она его жалела. Ее маленький вздернутый носик, пухленькая родинка-звездочка на левой щеке, да самая что ни на есть моднейшая прическа, в поселке эту прическу называли «копна после сильного ливня», — все это еще более убеждало Преда в том, что красивее Верки нет никого на свете.
Кроме всего, женщина она была оригинальная, не любила, чтобы ей, когда она говорила, перечили, ну а если на нее находило настроение погулять, то гуляла она на широкую ногу, не выходя на работу день, два, а то и неделю. И ничего ей за это не было. Да и что будет, не каждый пойдет в магазин с печным отоплением работать.
Ну а еще она почти всегда давала мужикам деньги взаймы. И если они долго не отдавали деньги, безусловно, она от этого бедствовала, но зато виду не выказывала, оставаясь все такой же гордою и независимою.
— С кем работать? С кем работать? — придя рано утром к Вере в магазин, жаловался Пред. — Да не с кем работать. Ни-ни-ни… души. Никифоров, даже говорить не хочу… кляузник. Молодежь какая-то непутевая. Деды… Лучше не слушать. Своими дорогами они меня замучили. А один из них, самый ярый, уже в открытую мне говорит: «Мол, придет время, и я, председатель, у него в ногах наваляюсь». Вот дрянь. Сами хотя бы палец о палец. Половина из них бывшие трактористы. Так нет же, все в один голос заявляют, мол, мы честные пенсионеры, и у нас заслуженный отдых. Вера! Ты понимаешь, я… я… я… не могу…
— Чик-чирик-чик-чирик, — пощекотав его по щечке, смеялась круглолицая Вера. — Владимир Александрович, примите успокоительные капельки. Ну, чик-чирик-чик-чирик… Я прошу вас… Ну…
Пред, поправив волосы, выпивал стаканище снежного кваса.
После осушенного стаканища Пред стучал себя по груди.
— Вер… Я не могу… Касьяновка — это дыра… Понимаешь, Вера, дыра… Нет, ты понимаешь, Вер, только из-за этого снега я и не могу зимой здесь как следует развернуть фронт работ. Потому что ведь дыра есть дыра. И это не только я говорю, это и многие там наверху так говорят.
— Тру-ту-ту-тру-ту-ту, не дыра, Вовочка, а дырочка, — продолжая щекотать его, счастливо смеялась Вера.
— Дыра, да еще какая, — добавлял Пред и проглатывал второй стакан.
— Нет, нет, не дыра, а дырочка. Ну что же ты? — надувалась вдруг Вера. — Ну что же ты?
— Да плевать я на все хотел. Потому что это есть самая настоящая дырища!
— Нет-нет. Не дыра, а дырочка. Ну что же ты? Ну, иначе я обижусь.
— Ладно, пусть она будет по-твоему дырочкой.
— Ура-а-а! — добившись своего, хлопала в ладоши Вера. — Ура-а-а… Как мило… У человека такой пост, а он…
И Вера, войдя в азарт, сняв платок, приказывала охмелевшему от волнения Преду:
— Встань на колени, я хочу на тебе проехаться.
— Черт с тобой. Пожалуйста.
И, сняв с больной ноги ботинок, он, выказывая широкую пятку, сажал Веру на спину и, елозя по полу коленками, катал ее по магазину до тех пор, покуда она не падала от смеха на бок.
— Надо же, с больной ногой и такой метраж отмотать, — завидовал Преду иногда поглядывающий в окно грузчик. — Лет пять назад точно так же Верку один офицерик катал. Так тот один круг на полу сделает и все задыхается, все воды просит, больше никак не может, как только Верка его ни упрашивает. «По-пластунски, — говорит, — могу хоть день-деньской, а на корточках хоть убей, нет сил». Ну а этот зафигачивает так зафигачивает. Шестеренки, что ли, у него в животе.
Вечером Пред, позвонив жене в райцентр, что у него и на старой и новой котельне чепе, шел к Вере ночевать.
— Какая скучища… — зевала Вера, кое-как раздевая Преда. — Раньше был мужик… Даже офицерика из-за него бросила… — Вера, надув щеки и покачав головой, останавливала свой взгляд на проеме двери, за которой лежал Пред. — Раньше почти каждый день приносил цветы, иногда сторублевку… Вместе пели, вместе плясали. Ну а теперь… — и Вера, вдруг фыркнув, прижималась к стене.