Обуреваемая слепой яростью, она ударила его: так, словно хотела нанести удар себе. Он встал и молча вышел из комнаты.
Последовала пауза, а затем она услышала, как закрылась дверь в передней. Он покинул дом.
Постепенно ее самообладание возвращалось. Когда она снова вспылила, у нее было такое чувство, будто она уходит глубоко под воду. После она вынырнула на поверхность жизни, вопрошая о том, где была и что сделала. Она стояла там, сбитая с толку, и тут же осознала две вещи: в комнате стало очень холодно и кто-то присутствовал рядом с ней.
На сей раз не было нужды оглядываться. Она и не повернулась — только смотрела на занавешенные окна, очень внимательно, словно они одни могли рассказать ей о будущем — плотными янтарными складками штор, золотыми карнизами, белыми линиями, — а за ними падал снег.
Она не оглядывалась, но дрожала от ужаса, осознавая, что серая фигура, которая все эти недели подступала все ближе, сейчас стояла почти у ее локтя. Голос отчетливо произнес:
— Я предупреждала. Это был последний раз.
В ту же минуту вошел дворецкий Онслоу. Широкоплечий, полный и румяный, это был верный дворецкий, страстный любитель церковных хоров. Он был холостяком, который, как о нем говорили, разочаровался в женщинах. Ему была дорога его старая мать, которая жила в Ливерпуле.
Все эти мысли пронеслись у нее в голове за секунды, когда он вошел. Она ожидала, что он также увидит серую фигуру рядом с ней. Но ничто не выдавало в нем беспокойства, он был сама беспечность.
— Мистер Фэрфакс ушел, — твердо сказала она. Конечно, он должен был что-нибудь заметить.
— Да, мадам! — ответил он, добавив с широкой улыбкой: — Идет сильный снег. И я такого ранее не видывал. Желаете, чтобы я растопил камин в гостиной, мадам?
— Нет, спасибо. Но возможно, в кабинете мистера Фэрфакса…
— Да, мадам. Я подумал, что после теплого кабинета гостиная покажется вам холоднее.
И хотя в комнате было тепло, она дрожала с головы до пят и старалась, чтобы он этого не заметил. Она очень хотела как-нибудь его задержать, попросить остаться, но через мгновение он ушел, тихо закрыв за собой дверь.
Безумное желание сбежать охватило ее, но она не могла пошевелиться. Ступни будто приросли к полу, и даже когда она изо всех сил пыталась заплакать, закричать на весь дом, из ее уст вырвался лишь тихий шепот. Тогда к ней прикоснулась холодная рука.
Она не обернулась — лишь воззвала к своей личности, прошлой жизни, смелости и жалкой силе духа, дабы встретить это чувство приближающейся смерти, безошибочно узнаваемой, как определенный запах или знакомый звон гонга. Ей снились кошмары о приближающейся смерти, и каждый раз сжималось сердце, коченели руки и ноги, приближалось удушающее ощущение катастрофы, подобное анестетику.
— Тебя предупреждали, — снова произнес голос.
Она знала, что если повернется, то увидит лицо Элинор — застывшее, бледное, беспощадное. Женщина всегда ненавидела ее, гнусно завидовала ей, защищая своего несчастного Герберта.
Глубинная злость, казалось, освободила ее. Она обнаружила, что может пошевелиться, ее конечности пришли в движение.
Она подошла к двери, побежала по коридору в переднюю. Где же она сможет быть в безопасности? Она подумала о соборе, где вечером должна состояться служба. Открыла дверь и, в чем была одета, выбежала навстречу густому, обволакивающему снегу.
Она двинулась через лужайку к двери собора. Ее тонкие черные тапочки утопали в снегу. Снег был везде — в волосах, глазах, носу, во рту, на голой шее и между грудей.
— Помогите! Помогите! Помогите! — хотелось ей закричать, но снег забился в рот. Она приближалась к свету. Собор вздымался огромным черным орлом ей навстречу.
Она упала, и в этот момент рука, намного холоднее, чем снег, поймала ее за шею. Она барахталась в снегу, а две руки, сотканные из ледяного холода, сомкнулись вокруг ее горла.
Четкий контур кольца на ее шее — последнее, что она увидела. После она лежала неподвижно: снег падал на лицо, и белые хлопья вскоре надежно ее укрыли.
Перевод — Лина Догановская