«Но небо одно, и Бог един, и память о том, я храню в своем сердце!» — он сам не знал и не мог сказать, почему в эту ночь впервые за время плена увидел дом и семью, да еще так — будто снова выбор стоял перед ним…
Раньше казалось, что отрезало от них что-то — не иначе, господин его, коршун черный и его постель… А теперь понял вдруг: этого, что было, уже никому не отнять!
«Атия» беззвучно плакал счастливыми слезами, молился и вспоминал: в тот год и случилось главное… Пусто и непривычно было в храме: откуда ему было знать, что мама в повечерие, не дождавшись службы, пойдет благодарить Богородицу за возвращение мужа, да прихватит с собой его как раз тогда, когда мальчик выбирался от няньки кораблик из щепочек в подарок папе смастерить.
Но хорошо было идти вместе, чувствовать ее мягкую руку на свое плече, а в церкви и вовсе все прочее забывалось от взглядов строгих, но ласковых ликов.
— Свете тихий…
Мальчик застыл с погасшей свечкой пред потемневшим уже ликом Богородицы, гадая, что за зеленые потеки вдруг поползли из-под жемчужного оклада, из самых глаз иконы…
— …Чистые прозрачные святыя славы, безсмертнаго Отца небеснаго, святаго блаженнаго, Иисусе Христе…
Батюшка Афанасий долго потом говорил с растерянной мамой, приходил домой уже к отцу: Божье чадо, при нем лик Богородицы мирровыми слезами заплакал, знать не на миру его судьба!
— …пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына, и Святаго Духа, Бога.
…Мама впервые плакала — маленький же совсем еще, батюшка ее успокаивал, а отец взглянул коротко и вздохнул всей грудью как-то особенно: словно и так знал, что сыновья его к Солнцу подымутся, — а самый тихий, Олексий, вдруг всех опередил…
Да так, что и не угнаться…
— Достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй: тем же мир тя славит…
А ему интересно было! Мальчик сам упрашивал отпустить его во храм и обитель. Девочки да младшенький не поняли даже, что он из дома совсем уходит. Отец волю сына принял, вдвое старший Ярка смеялся над баловнем братишкой, но тоже смотрел вроде как с уважением…
Они и не виделись больше даже на похоронах отца в Купалу. Не успела весть вовремя, только сказывали, что мать без памяти от могилы отымать пришлось Ярославу. Единожды виделись они с братом в скиту — тот не снимая рукавиц кольчужных сжал виски до боли, всматриваясь в лазурную синь летнего неба:
— Молись, братка… Время нынче черное, только Бога звать… Да услышит ли!
Брат уехал, а монастырь сгорел: Суди Боже, к добру ли такая память…
Подлунный мир устроен так, что рождаясь из кокона на рассвете, едва просушив радужные крылья и изведав восторг полета, — яркий мотылек обречен умереть, не дождавшись нового дня, опалив хрупкие, садкие от пыльцы крылышки в тонком огненном язычке обычной лампы… При виде него задумчивый мудрец помыслит о бренности бытия, а радивая хозяйка затем деловито стряхнет невесомый пепел со старательно начищенной меди.
Это красиво и страшно, обыденно… Ибо неужели кто-то может наивно полагать, что живая бабочка не чувствует испепеляющего ее огня? Шесть лет одного небрежного кивка было довольно, чтобы предстал пред привередливым господином его черноокий бриллиант. Будто воин в доспехи, облаченный в шелк и золото, в сиянии драгоценных камней, изменчивый, как само воплощение морока, бесконечно покорный в своей дерзости и бессильный во всем торжестве своей превосходной красоты… Единой ночи не минуло с того мига, когда смертоносное жало клинка впилось в пылающую грудь страстного сына Юга, как он оказался забыт тем, ради кого дышал.
Ему напомнили…
Пир во дворце был немноголюдным на этот раз, но торжественным и пышным, да и разве мог он быть иным, когда наместник благословенного эмира провожал своего знатного гостя, после долгих задержек все же отбывающего в свой родной край. Давно уже отзвучали речи, договоры о союзах, войне и политике, неуместные на пиршестве, и нынче лишь музыка услаждала слух двоих владык и благороднейших из их воинов, а юные пэри тешили своими танцами взгляд. Не переводилось в кубках вино, не оскудевал яствами стол под ловкими руками неслышных и невидных слуг, и звезда утренняя уже готовилась взойти, когда празднество стало стихать.
Сакхр аль Мансур благодарил хозяина дома за оказанное гостеприимство, сожалея, что дела и заботы не позволяют пользоваться им дальше, но давая понять, что визит стремительно подходит к концу. Аббас Фоад согласно кивал, не менее довольный, чем его опасный союзник.