Из нашего дома в отличие от Пупиного гости выходили в вымытой обуви! Мама тайком уносила оставленные перед входной дверью туфли и ботинки в ванную комнату и там смывала с подошв пыль и грязь.
Она была одержима чистотой. Сверкающая квартира, свежевыстиранные занавески, натертый паркет, всегда вычищенные ковры, аккуратно сложенная одежда, великолепно отглаженное белье, чистая посуда; в ванной все блестит, на оконных стеклах ни единого пятнышка, каждая вещь на своем месте — все это доставляло ей величайшее удовольствие. В детстве она всех нас — отца, брата и меня — просто терроризировала чистотой. Ежедневную уборку она сопровождала фразой: «Мы же не допустим, чтобы у нас воняло, как у…» — и далее следовали имена тех, у кого, по ее мнению, «воняло». Грязь, все нечистое всегда сопровождало слово «срам» («Срам! Просто срам, как грязно!»). Когда я была маленькой, она отправляла меня в угол, загораживала сундуком, а на него клала мои игрушки. Я играла, стоя в углу до тех пор, пока не заканчивалась ежедневная уборка.
В последний раз я слышала от нее это слово («Срам!») и эту интонацию три года назад, когда мы были на могиле отца. На кладбище мы обычно ходили вместе, а если она не могла, то посылала брата или меня.
— Просто срам, как люди относятся к могилам, — сказала она, показывая рукой на соседние участки, а потом добавила:
— Давай еще раз его ополоснем. «Ополоснуть» значило полить на надгробную плиту воды. Работа по уходу за могилой была не такой уж легкой. Нужно было несколько раз с ведром сходить за водой к крану, а он был далеко. Обычно мы чистили каменную плиту щеткой и стиральным порошком, потом несколько раз поливали водой, но в тот раз мама долго оставалась недовольна.
— Так, теперь еще, — командовала она.
Дорога от отцовской могилы до стоянки такси была неблизкой, и она, опираясь на мою руку, одолевала ее тогда в последний раз, чего мы еще не знали.
— Здесь всегда чисто, — прокомментировала она могилу, мимо которой мы проходили. — А эти свою страшно запустили. Срам!
В больнице она по секрету сообщила мне, что недавно ночью заезжала домой.
— Не может быть. Как?!
— Выбралась потихоньку отсюда и взяла такси.
— А что ты делала дома?
— Быстро убралась и вернулась обратно.
— Я была дома, я бы услышала, если бы ты появилась. Это тебе просто приснилось.
— Нет, — сказала она неуверенно.
Я приходила в больницу каждый день. Первое, о чем она меня спрашивала, стоило мне появиться в двери, было:
— Ты убралась дома?
В последние три года мы часто вызывали «Скорую помощь». Для мамы это был самый легкий и быстрый способ сразу оказаться в больнице и избежать тягостных бюрократических процедур с оформлением госпитализации. В один из таких разов, когда ей было действительно очень плохо, мы позвонили в «Скорую». И когда санитары, взяв маму под руки, повели ее к лифту, она ухитрилась ловко нагнуться и подхватить с пола пластиковый пакет с мусором, который ждал возле двери, чтобы его вынесли во двор, в мусорный контейнер.
— Я вас умоляю! — театрально воскликнула врачиха, заметив эту деталь.
Когда я просила ее рассказать мне что-нибудь о своем детстве, она отвечала немногословно и оценивала его как счастливое.
— А почему оно было счастливым? — спрашивала я.
— Везде была чистота, и мама нас очень красиво одевала.
В больнице, с зондом во рту и иглой капельницы в вене, она не выпускала из рук носового платка. У нее была постоянная потребность вытирать рот. Когда ей стало немного лучше, она потребовала принести ей чистые пижамы:
— Имей в виду, неглаженые мне не нужны.
Три года назад, когда она резко погрузилась в полулетаргическое состояние, я первым делом отвела ее к психиатру, должно быть подсознательно оттягивая госпитализацию, которая последовала сразу за этим визитом.
Психиатр начал с обычных вопросов:
— Ваше имя и фамилия?
— Пылесос, — выдавила она из себя, опустив голову.
— Как вас зовут? — повторил психиатр громче.
— Так… пылесос, — повторила она.
Меня окатила волна совершенно беспричинного стыда: не знаю отчего, но в тот момент мне показалось, что было бы легче, если бы она ответила «Мадонна» или «Мария-Терезия».
Пока она лежала в больнице, где вопреки безапелляционному приговору психиатра («Альцгеймер!») выяснилось, что речь идет все-таки о более «благоприятном» диагнозе, — я вела борьбу за ее выздоровление на другом фронте. Наняла мастера, который согласился работать с утра до ночи. Мастер с трудом отодрал обои, которые практически срослись с бетонными стенами. Мы покрасили стены в свежие пастельные тона. Привели в порядок ванную, положили новую плитку и повесили новое зеркало. Купили новую стиральную машину, новый пылесос, из одной комнаты я выбросила старую кровать, купила современную софу ярко-красного цвета, новый пестрый ковер, новый светло-желтый шкаф. На балконе я пересадила в новые горшки цветы (которые в тот год буйно цвели до поздней осени!). Я привела в порядок каждый уголок в квартире и выбросила старые, ненужные вещи. Оконные стекла сверкали, занавески были свежевыстиранные. Одежда в шкафах аккуратно сложена, каждая вещь на своем месте. Впервые мне казалось, что я твердо знаю, от чего можно избавиться, а от чего нельзя, и поэтому, устояв перед желанием выбросить, я оставила старое, некрасивое домашнее растение с всего несколькими листьями там, где оно и стояло.