Человеческую еду я прежде ела. Когда живешь на крайнем севере, даже вековая вражда покажется зыбкой. Вот и стае приходится, скрипя зубами, выходить на контакт с людьми.
Обычно на Живую полосу отправляли меня. Не каждому волку дано обретать человечью плоть. Вот только дар это или проклятье не знает никто.
Менять волчью шкуру мне неприятно. Жила бы я поюжнее, не стала бы точно. Но Айсбенг суров. И эта немилосердность его толкает порою на такие поступки, что от себя самой тошно…
Когда умирает волк старый и немощный, вся стая вздохнет с облегчением. Лишний кусок отпадет прибылым[1], больше шансов, что они переживут свою первую зиму.
Моя стая большая, возможно, даже самая крупная среди всех поселений волков. Иначе в Айсбенге не выжить. У нас и матерых не пара, а куда больше. Обычно такие, как я, живут семьями или небольшими группами: волки не приемлют соперников и не терпят чужаков. Но на севере иные законы.
Моя стая… Не дать врагам добраться до нее — это все, что я могу сделать.
Жаль, не могу тут же обернуться волчицею. Если сделаю это сейчас, кровь из раны мигом хлынет и деться я никуда не смогу.
Кутаюсь в шерстяную накидку. Пахнет овцами, краской и потом женщины, что надевала ее до меня. Шерсть щекочет и царапает голую кожу.
Мне не нужно откидывать полог шатра, чтобы узнать человека, охраняющего выход. Это Ильяс, что шел по моему следу. А рядом явно сидит охотник Саттар.
— Не велено… не велено выпускать вас, — неуверенно говорит первый, замечая меня. Он хмурится, смотря на меня, и отчего-то избегает моего взгляда. Лицо у Ильяса обветрено на ветру, и все обросшее светлой щетиной. Проведи я по ней — непременно покраснеет и поцарапается кожа.
Но он не боится меня. А вот Саттару неуютно побольше него. Запах страха выдает его, и хочется обнажить клыки. Он — слабая жертва.
— Вам не дали… одежду? — с недоумением произносит Ильяс. Его взгляд задерживается на моей руке, придерживающей накидку, чтобы та не сползла.
Отвечать я не собираюсь. Вместо этого я смотрю прямо в его светлые глаза, забавляясь и смело бросая вызов. Боязни он ко мне чувствует, но ему неуютно.
— Бросай разговоры с ней, Ильяс! Мало ли, что от твари этой ждать можно! — зло бросает мужчина из лагеря. У него курчавые грязные волосы и седые виски. Но под моим взглядом смолкает. Боится меня, а от того и злится. Будто я причина всех его бед.
В лагере помимо них я вижу еще с дюжину человек. Но их будет куда больше — стоит еще три больших шатра. И люди все вооруженные, а с их орудиями биться собрату моему — задача непростая.
— Норт, — почтительно говорят они при виде Таррума.
Ларре их будто не замечает и смотрит лишь на меня. Недобро щурится. И холодно мне, холодно. Не то от присутствия его рядом, не то от ветра нещадного.
— Разве я велел ее выпускать? — выговаривает страже моей, а затем бросает мужчине с седыми висками, — смолкни, Тош.
Ильяс жестами велит мне вернуться. Я подчиняюсь. Не потому что он вправе приказывать мне, а лишь затем, что не время пока что бороться. Не могу я уйти от них, скрыться ночью среди теней и вернуться к семье своей.
Таррум раздает указания, а затем за мной следует.
— Поела-таки? — говорит. Удивляет его это или нет, не могу понять. Ларре касается моих волос. Рядом с ним неуютно: хочу дернуться, но он удерживает меня. — Черные. И шерсть твоя черная, если люди мои не слепы. Что делает среди льдов волчица темная, что ночь?
Я могла бы ответить ему, что нет-нет да рождаются у нас щенки с шерстью, углю подобной, — наследие прошлого, старых времен. Кровь сильна, и даже через несколько веков не перевелось у нас темных волков. Но я молчу, лишь зубы скрепят. Неприятна мне близость его до мурашек, до дрожи в коленях. Он сильнее, опаснее. Страшный противник.
Он отпускает меня.
— Принесла? — спрашивает у женщины, что входит в шатер. Она столь крупна, что в обхвате будет как три меня.
— Да, господин, — отвечает. У самой голос дрожит, да все на меня поглядывает.
— Что замерла, Аина! Шевелись.
Женщина пахнет, как шерстяная накидка на мне. С той лишь разницей, что сейчас в ее запахе страх. Аина кладет передо мной вещи. Глаз моих избегает, все в пол смотрит. Легкая добыча.
Она разговаривает не со мной, с нортом:
— Наряды мои ей велики будут. Но юбки ушить могу. Взяла вещи мальчишки Бели — по ней не сядут, но хоть спадать не будут.
— Одевайся, даану, — велит Таррум и словно наотмашь бьет. Откуда человеку с южных земель ведомо будет, как обратиться к «старшей» самке из стаи?