И все же лучше не распространяться о прелести этой музыки. Ибо она быстро начала оказывать то воздействие, о котором он предупреждал. Коварный ритм и неистовые мелодии, казалось, звенели у меня в голове, вызывая обжигающий, мучительный резонанс в клетках мозга.
Представьте себе одну из типичных мелодий Пуччини, оркестрованную Стравинским в обработке Брубэка и исполняемую пятьюдесятью симфоническими оркестрами в чаше Голливудского парка — только тогда вам удастся отчасти понять, что это было.
Эта музыка проняла меня до мозга костей. Я уже, кажется, упоминал о том, что музыка — мое хобби. Да, это так, но единственный инструмент, на котором я играю, и весьма неплохо, — это губная гармоника. Если же еще поблизости окажется и микрофон, то я в состоянии устроить довольно-таки сильный гвалт.
Микрофон — и побольше усилителей. Я вытащил гармошку из кармана, сделал глубокий вдох и стал выдувать «Рев тигра», любимую свою мелодию, исполняемую соло.
Оглушающая взрывная волна ликующего джаза, заунывного бренчанья кантри, душераздирающих тигриных рыков, слившихся в синкопированную какофонию, выдуваемую крохотным губным органчиком, обрушилась на огромный зал из тысяч мощных репродукторов, полностью забив безумную музыку Красвелла.
Я услышал его отчаянный вопль, перекрывший даже этот грохот. Его музыкальный вкус был явно не столь непритязателен и неразборчив, как мой. Ему очень не нравился джаз.
Музыкальная машина вся завибрировала, многорукие и многоногие органисты, столь нелепые и просто смехотворные в своем поспешном стремлении избежать воображаемой гибели, стали на глазах сморщиваться, усыхать до размеров трусливо спасающихся бегством черных пауков; световое оформление, благодаря которому консоли еще несколько мгновений тому назад буквально омывались каким-то роскошным, неземным сиянием, стало быстро блекнуть, господствующим в нем стала пастельная, несколько даже печальная синева, а затем и самая огромная музыкальная машина, увлеченная в водоворот на гребне волны из могучих аккордов, дополненной и подкрепленной собственными ее звукоистечениями, разбилась вдребезги на бесчисленное множество осколков, хлынувших хаотическим потоком на пол зала.
Я услышал, как снова закричал Красвелл, затем сцена внезапно переменилась. Как я полагаю, в своем стремлении уничтожить ликующую победную песнь джаза в своем уме и, вероятно, бессознательно пытаясь привести меня в замешательство, он пропустил какую-то часть своего сюжета и в противоположность обратному прокручиванию кинокадров, столь любимому многими сценаристами, бросил себя, а заодно и меня, стремительно вперед. Мы теперь оказались в совсем ином месте.
Вероятно, вследствие комплекса неполноценности, который я в нем возбуждал, или просто в процессе перехода от одного плана к другому, он позабыл, насколько высоким ему надлежит быть, ибо ростом он был теперь не более шести футов, практически уже не отличаясь в этом отношении от меня.
Охрипшим голосом, в котором мне почудилось даже булькающие звуки, он произнес:
— Я… я ведь оставил тебя в Зале Безумия. Твоя магия привела к тому, что обрушилась крыша. Я считал, что ты… погиб под ее обломками.
Значит, это забегание вперед не было попыткой только смутить меня. Он пытался избавиться от меня, начисто вычеркнуть меня из своего сценария!
Укоризненно покачав головой, я так ответил Красвеллу:
— Вы принимаете желаемое за достигнутое, старина Красвелл. Вам не убить меня между главами. Видите ли, я вовсе не являюсь одним из придуманных вами персонажей. Неужели вы не в состоянии этого понять? Единственный способ от меня избавиться — это взять да и проснуться.
— Опять ты говоришь загадками, — произнес он, но голос его звучал далеко не так уверенно, как прежде.
Место, в котором мы теперь стояли, оказалось чем-то вроде огромной палаты с высоким сводчатым потолком. Световые эффекты — иного я и не ожидал — были крайне необычными и достойными восхищения. Лившиеся из невидимых источников многоцветные широкие потоки света медленно перемещались и сходились в дальнем конце палаты в ярко-белый световой круг, включавший в себя весьма экзотическое сооружение, скорее всего, грандиозный трон.
Присущее Красвеллу изумительное чувство соразмерности проявлялось даже в этих его грандиозных видениях. Он либо очень глубоко изучал архитектуру крупнейших соборов Европы, либо подолгу торчал внутри нью-йоркского вокзала «Гранд-Сентрал». Трон находился, по-видимому, в доброй полумиле от входа в тронный зал и значительно возвышался над совершенно ровным, слегка пружинящим полом. Он словно приближался к нам. А мы при этом не шли, а стояли на одном месте. Однако, бросив взгляд на стены, я тотчас же сообразил, что это пол, оказавшийся бесконечной гигантской лентой транспортера, перемещал нас все ближе и ближе к трону.