И там же Валет, долго-долго таращащийся на свалянный тусклый мех и поджатые к груди переломанные лапки, подавившись разгневанным водопадом пробивших запруду воспоминаний, наконец-то узнал его: Пуфика, лучшего и единственного друга из растворившегося в ушедшем времени детства. Пуфика, с которым он самозабвенно играл дни и ночи напролет, мастерил ему домики, жердочки, шалаши, пускал бегать по всей комнате, гонялся следом, катал на спине, вил настоящие зеленые гнезда, всюду таская белого зверька с собой, пока в один из жарких августовских дней любимого друга не отобрали другие мальчишки.
До этих самых пор искривленное сознание отказывалось помнить, как кричало, как визжало несчастное белое существо, когда те мальчишки ломали ему лапы на глазах у заливающегося слезами восьмилетнего Валета; позже, когда на зверьке не осталось ни одного живого места, они просто добили его, надавившей и наступившей ногой раздавив ему шею.
«Чтобы не мучился», — так, смеясь, сказали тогда они и, бросив трупик Валету на колени, гигикая и храбрясь друг перед другом, ушли.
Восьмилетний Валет не смог отыскать в себе ни силы, ни смелости похоронить животное: обиженный на весь мир, горящий страхом, болью и ненавистью, он ни за что не хотел с ним расставаться даже после смерти, в которую скоро перестал соглашаться верить.
Трупик белой шиншиллы гнил в такой же белой коробке из-под старых кроссовок, становясь всё более уродливым с каждым прошедшим днем. Под плотно закрытой крышкой закопошились проклюнувшиеся личинки, тоже белые, в комнате прочно встал отравленный трупный запах. Когда мать в конце концов отыскала отчаянно скрываемую сыном коробку, то, скривившись от омерзения, попросту выкинула обглоданные гниющие останки в мусоропровод. Валета в тот вечер долго и тщательно стегали ремнем и били разошедшимися отцовскими кулаками, пока он исступленно кричал, захлебываясь слезами, что никакой не больной, не сумасшедший, что ненавидит их и что лучше бы умерли все они — презирающая его бессердечная мать, непрерывно пьющий отец, недовольная каждым его словом, мыслью, ужимкой и видом бабка. Лучше бы умерли они, а заодно и те уродливые мальчишки, и все иные злые люди тоже, но Пуфик остался бы жив…!
На следующее утро, раскрашенное впервые возненавиденным солнцем, всё его семейство окутали лапы притворно сыгранного забвения, и Валет с опустошенным сердцем волей-неволей принял игру и поддался его чарам тоже…
Пуфик, любимый и единственный за жизнь друг, постепенно ушел из его памяти и почти — из сердца.
…вернувшееся воспоминание, распавшись по клеточкам, растворилось; Валет, застывший с льющимися по щекам слезами, очнулся и…
Узнал.
Узнал искаженную белую комнату, служащую ему и теперь удушливой одинокой спальней. Узнал преданного белого зверька, безжизненной хладной тушкой лежащего возле его колен…
Узнал затемненное решеткой то самое окно.
Трясущиеся руки, не сходясь пальцами и ошпаряясь о воздух, потянулись, превозмогая нежелание и страх, к шиншилленку. Запнулись. Остановились. Затем, поколебавшись, одними кончиками опустились на твердый чучельный бок, приглаживая желтушно-чахлую взъерошенную шерстку. Очертили нежные полупрозрачные ушки с узором почерневших сосудов, щелочку насильно закрытого глаза, голый розовый нос, испачканный разводами засохшей крови…
Дом на этом снова тряхнуло; за закрытой дверью послышался жуткий дьявольский рев, стены загремели грудами отваливающимся деревом, а потом вдруг наступила неестественно резкая звенящая тишина. Валет, с запозданием вспомнивший и о Леко, оставшемся в черном коридоре с такими же черными буги-тварями, выбравшимися из потайных подвалов да чердаков, хотел было броситься рыжей собаке на помощь, но, к собственному стыду и слезливому удушью, опять провалился, не решился, перетрусил, не смог.
Сглотнув плотный царапающийся комок, вставший поперек горла, вновь опустил взгляд на спящего белого зверька…
И, невольно отпрянув, отшатнувшись, оттолкнув, вскрикнул: шиншилла, с повизгивающим трудом подняв головку на переломанной шейке, теперь не лежала, а наполовину сидела, немигающе глядя на бывшего друга и хозяина заволоченными мутной пеленой глазами.
Розовые пальчики, судорожно подергиваясь, похрустывая, пытались распрямиться, лапы, изломанные до малейшей косточки, до последнего хрящика, конвульсивно бились, пытаясь, но больше не умея подняться и поднять. Из уголка рта снова, как и каждую ночь до этого, текла дорожка свежей брусничной крови, теряясь меж скудным мехом и белизной измятых больничных одеял.
— Пу… фик…? — губы, очнувшись, прошептали старое позабытое имя без участия мальчика; руки, продолжая неостановимо трястись, испугавшись, устыдившись, возненавидев самих себя, опомнившись, потянулись к белому зверю.
Шиншилленок, заметив это, грустно притих, вывернул под неестественным углом голову, уставился на хозяина прокаженной сине-белой слепотой. Желтые резцы, выглядывающие изо рта, с лязгом сомкнулись, и Валет, попятившись, лишь чудом успел отнять приблизившиеся пальцы, когда грызун, взвыв вдруг истошным режущим воплем, попытался впиться в доверчиво подставленную плоть.
— Пуфик… Пуфик… да что же ты… — слезы возобновили прерванный бег, тонкими ручейками стекая на шею и дальше, обводя кожу щиплющими дорожками иссоленной кислоты.
Маленький мертвый зверик, извивающийся на постели с плачем бессильной ярости, не помнил старого друга. Смешным ручным «Пуфиком» он не был больше тоже — об этом быстро прознало сердце Валета, утонувшее в горькой-горькой кофейной крови.
Шиншилленок, скрипнув кривыми зубами, извернул голову под другим углом; передние резцы, впившись в покрывало, принялись истерично то раздирать, добираясь глубже, выпуская из одеяла спрессованный птичий пух. Среди взлетающих в воздух перьев и волнистой животной шерсти, среди убитых черных уток и белых воробьев Валету навязчиво чудились крохотные ломкие косточки пташьих или мышиных запястий, что, поднимаясь до последней точки, не опускались обратно, а просто бесследно таяли, осыпаясь на кровать сереющей пеплой трухой.
Поверженный Валет, преданный всеми и до конца, рыдающий Валет, обхвативший руками голову, готов был сдаться.
Несуществующее время стекало сквозь пальцы, оставляя глубокие кровяные порезы, пока он ничего, абсолютно ничего не мог изменить! Леко был где-то там, близко и далеко, и не мог объяснить, о каких «незавершенных делах» говорил… Не мог сказать, что он, натворивший бед бестолковый мальчишка, однажды лишившийся жизни, должен был сделать теперь! Не мог разъяснить, о каких «привязанностях» шла речь, не мог разъяснить ниче…
Синий взор, одновременно прояснившись и угаснув, упал на стенающее одержимое животное, теперь вовсю пытающееся отгрызть себе переднюю правую лапу. Ответ, пронзив навылет душу и кости, пришел сам собой.
Когда-то давно в прошлом мире маленький Валет уже предал Пуфика, своего бедного старого друга, из-за эгоистичной привязанности и нежелания расставаться лишив того возможности уйти и узнать новую жизнь в ином месте, подарившем бы, возможно, ему и новое тело. И даже сейчас, после собственной познанной смерти, так ничему и не научившись, он продолжал делать ровно то же самое…
Разгадка оказалась столь броской, столь яркой, столь очевидной, что сердце, запечатав клеймом, прожег острый гложущий стыд за сотворенную слепую глупость. За то, что кто-то другой мучился по его вине, превратившись в пустое, безмозглое и бездушное умертвие, страдающее сильнее, чем непутевый слабохарактерный недоросток мог себе представить.
— Прости меня, Пуфик… — сбивчиво прошептал он, до́ крови закусывая поджатые бледные губы. — Прости меня, милый мой друг!..
Белый зверь, ослепленный грызущим изнутри дьяволом, ни на секунду не оставляющим в покое, не понял и не услышал.
Кровоточащее сердце Валета почти остановилось, когда, обмотав руки наспех порванной простыней, он бережно, стараясь не смотреть и не чувствовать, потянулся к мертвому зверьку. Обхватил его муторно-хлорной тряпкой, превращенной в погребальный саван, сжал крепче пальцы и, стараясь не поддаваться ревущему животному визгу, запер Пуфика, Пуфиком быть переставшего, в прежней коробке, плотно захлопнув ту крышкой.