Теодор скучающе зевнул.
— В любом случае, мне не нравится это место, — сказал Роджер, скрестив руки на груди и оглядываясь вокруг. — Оно слишком депрессивное, даже когда светит солнце.
Эндрю взглянул на часы.
— До назначенного времени осталось ещё полтора часа. Можем пока посидеть в кафешке, попить кофе.
Как души покидают внешние оболочки, они тихо удалились, оставляя пустые каменные дома, расставленные вдоль улицы, словно могильные плиты, в абсолютной тишине и одиночестве.
***
Наступил вечер.
— Осторожно, смотрите под ноги, — раздался с порога сухой неприветливый голос Джона Таунбера, который походил на шелест бумаги. Впрочем, тон вполне соответствовал облику самого хозяина: низкорослого, скукоженного старика похожего на ожившую восковую статую. И только глаза в центре дряблой землисто-серого цвета неподвижной маски, служившей ему лицом, беспокойно блуждали и вспыхивали, как два огонька свечи в чёрной кельи.
В захламленной прихожей старого чахлого дома на полу валялась одежда, вырезки из газет и вскрытые пустые консервные банки вперемешку с коробками, нагроможденными друг на друга.
Он повёл гостей по длинному узкому коридору, который вывел их на кухню, где стены оказались изрисованными тёмно-яркими изображениями. Отдалено они напоминали Питера Брейгеля Старшего «Фламандские пословицы». Только выполнены они были в более вычурном стиле, уродливо-комичном, присущим холодному отстранённому стилю Таунбера. Гигантская сцена мира, на которой торжествовала какая-то инфернальная безумная жизнь: люди, заключённые в ней, будто пораженные неизвестной болезнью прыгали, катались по земле, кривлялись, прятали за спинами ножи, бились головами о стены, совокуплялись на столах с яствами, мутузили друг друга, танцевали и, разбежавшись со всего маху прыгали с высоких прямоугольных крыш. Все лица скрывали карнавальные и шутовские маски.
— О, эта великая не прекращающаяся ни на миг игра, — нарушил застоявшуюся тишину мистер Таунбер. — Как бесконечный глумливый смех идиота.
Эндрю и Роджер переглянулись.
Спустя минуту они проследовали за художником в противоположную часть дома. Спустились в подвал, который старик называл своей «обсерваторией», где помимо шкафов с книгами располагалась обширная галерея с множеством ниш и альков, хитросплетении проулков, укромных уголков, прятавшихся за шкафами, и везде куда ни глянь висели картины, развешанные по всем стенам и подсвеченные лампами. В комнате сохранялся полумрак, создающий специфическую гнетущую атмосферу иллюзии из сочетания света и тени. Некоторые полотна, словно светились во тьме. Из-за того, что в подземном зале практически отсутствовала вся мебель, создавалось ощущение пустоты, наполненной густой темнотой, завладевшей полом и потолком бесформенной сумрачной галереи.
Таунбер выступал как экскурсовод или фокусник, покорно проводя гостей по нескончаемым лабиринтам очаровывающих неземным блеском задумчивых пейзажей. Пока они наблюдали его пейзажи, он, стоя в сторонке, выжидающе молча наблюдал за ними.
Без чётких границ картонные объекты, отмеченные на холстах, растворялись точно смазанные в изнаночной кутерьме символы. Замысловатые фигуры, выстроенные на фоне бесконечных рассеянных полей, звездных вихрей, свертывающихся волн, крошащихся и распадающихся частей реальности. Его идеалом было произведение, где будет отсутствовать само понимание того, где ты находишься — не пространство, не материи, не Вселенной, но оставлять за собой ложную надежду на присутствие того, кто наблюдает.
— А это что такое? — спросил Роджер с недоверием и явным изумлением в голосе.
На холсте был изображен знакомый сюжет, часть города: кривые шатающиеся здания, установленные вдоль улицы, полуразрушенная церковь и три крошечные фигуры напротив обветшалого дома.
— Это же Колдфилд. Город, в котором мы сейчас находимся.
— Да, только выглядит он здесь ещё мрачнее, — заметил Эндрю, — если это вообще возможно. Зернистая атмосфера на картине придает ему черты миража, развоплощёной реальности.
— Этот город всегда был, как один большой мираж, — отчужденно бросил старик. На его лице в этот момент возникло особое выражение, которое Роджер и его спутники не могли прочесть. — Наверное, самое ужасное — это быть пленником миража, который до конца не растворяется и вечно остается повисшим в воздухе.