— Ты же у нас Запирающий Двери, — проговорила Фетида, и взгляд её при этом был совершенно чистым и незамутнённым, — ты и держи.
Вот так просто!
— Действительно, — хмыкнул Аид, — зачем я глупые вопросы задаю.
Он покрепче перехватил двузубец и немного устало проговорил, приглашая Фетиду следовать за собой:
— Идём.
…И Персефоне вместе с Подземным миром довелось видеть подлинную ужасающую мощь Владыки Аида, в одиночку удержавшего открытым вход в Тартар, откуда так и норовили вырваться титаны, до тех пор, пока Бриарей не вернулся назад и не провозгласил в пятьдесят глоток: «Развязал!»
Когда гигантская кованая дверь, наконец, закрылась, будто захлопнулась пасть чудовища, Владыка обернулся к своим подданным. В глазах его плескался абсолютный первозданный мрак.
Мир смотрел на своего царя с ужасом и восторгом, а юная Весна — с восхищённым благоговением.
То был последний день перед тем, как ей подниматься к матери. Вернее, последняя их ночь перед восьмью долгими месяцами разлуки. О, что то была за ночь!
Она хотела так многое сказать своему Владыке, но Аид заставил её замолчать самым действенным способом — жадным голодным поцелуем.
Из четырёх отведенных им месяцев они в этот раз не провели вместе и двух недель. За что Персефона невероятно злилась на бунтовщиков, и вовсе не за то, что те выступили против Зевса.
… А скоро ей стало вовсе не до разговоров — с её губ срывались только стоны, вскрики и его имя…
Теперь же мать спрашивала её: знает ли она о заговоре?
— Гера совершила глупость, что влезла в это, — честно сказала Кора. Её настораживали женщины, выступающие против мужчин. — Да — Зевс не лучший муж, но отличный царь и Владыка. Вряд ли бы Посейдон правил по-другому, — мать недоверчиво покачала головой. — И да, это моё собственное мнение. Мы с Аидом о политике не разговариваем.
Она хотела добавить, что когда они вместе, то вообще почти не разговаривают, потому что, обычно, заняты другим. Но смутилась и не стала.
— Может и так, но Зевс наказал её слишком сурово[7].
Кора пожала плечами:
— За глупость надо карать.
На сей раз слова были не её, но позицию она разделяла.
— Он приковал её золотыми наручниками…
… наручники…
Кора вспыхнула, отчего её медные волосы, казалось, вспыхнули ещё ярче.
В прошлую ночь её тоже приковывали наручниками к изголовью. Правда, они были не золотыми, а покрытыми нежнейшим мехом, чтобы на тонкой коже не оставалось следов.
— … а на ноги — повесил наковальни…
Наковальни? На ноги? Зачем?
Ноги куда лучше разводить и закидывать на плечи, а потом — обцеловывать: пальчики, изящные щиколотки, лодыжки…
… выгибаться, стонать, чувствуя свою беспомощность и его власть… принимать его — такого большого, горячего… отдаваться… растворяться…
… к утру охрипнуть от собственных криков, в которых наслаждение мешается с болью…
Она не сразу поймала обеспокоенный материн взгляд:
— Кора, ты в порядке? Ты раскраснелась, тяжело дышишь…
— Всё хорошо, мама, — смущаясь ещё больше, Кора взяла Деметру за руку и заглянула в глаза: — Чем там закончилось с Герой?
— С Герой не закончилось. Сегодня её высекли. И так и оставили висеть между небом и землёй с наковальнями на ногах…
И только тут в голове Коры все кусочки картинки стали на место: золотые цепи с наручниками… наковальни к ногам… бичевание…
Страх тонкой змейкой вполз в её сердце: женщины могут быть сколь угодно богинями, даже — верховными, это не помешает мужчине наказывать их столь унизительно и жестоко.
Кора порывисто обняла мать, и так они и сидели, молча и обнявшись, думая об одном — как слабы и бесправны в этом мире.
Страх был с Корой все восемь месяцев, отравляя радость от солнца, тепла и цветов. Не танцевалось, не пелось, не веселилось. Стоило закрыть глаза — представлялась Гера, с цепями на руках, наковальнями на ногах и исполосованной спиной…
Аид почуял её страх, едва они оказались вместе в общей спальне. Он всегда чуял страх, как пес. Заглянул в глаза и ехидно улыбнулся, что вовсе не придало ей уверенности.
Но Персефона (теперь, здесь, для него — Персефона) всё же спросила: