И вот теперь, скованный недугом, Имярек видит перед собой призраки прошлого. Все, что наполняло его жизнь, представляется ему сновидением. Он чувствует, что сердце его горит, он простирает руки, ищет отклика, он жаждет идти, возглашать. И сознает, что сзади у него повис ворох крох и мелочей, а впереди — ничего, кроме одиночества и оброшенности…
Я написал вещь об умирающем Имяреке.
Это обо мне.
Но я все живу; день, ночь, утро; написал, а все же живу.
Стасюлевич напечатает рассказ.
Это не я в рассказе — это он, Имярек.
Имяреку, который умирает, бесстыдно отдал я свой груз.
Легче.
И — Имярек умирает, а я дальше думаю и вспоминаю, и жажду.
Не он — я, Салтыков, Михаил Евграфович.
Неужели все было пустым, тщетным и горьким?
Неужели ничего не осталось — а тому, что осталось, ничего уже, хотя бы цепенеющей рукой, останавливающимся сердцем, последним усилием мысли, невозможно и не стоит прибавить?
За окном — снег.
Хлопья опадают медленно и монотонно, настойчиво и равнодушно, словно отрабатывают барщину или по поручению начальства строчат никогда не кончающиеся рапорты по несуществующему делу; но это дело существует, хоть хлопья не знают об этом, дело земли под снегом, жизни под снегом, засыпанных снегом порывов и совестей завязших в сугробах; идет снег, душно и грустно.
В детстве я выскальзывал из дому, чтобы на снегу выслеживать зверей и птиц.
Я не хотел на них охотиться, я хотел проверить, что они живут.
Теперь я тоскую по следу человека.
В романах Тургенева никогда не вдет снег.
Когда я посетил его в Буживале, на нем был белый полотняный костюм и соломенная шляпа. Мы сидели в саду, в плетеных креслах, он поглядывал на меня своими лазоревыми глазами и улыбался. Сначала я не помнил про снег, но вдруг спросил Тургенева, когда он вернется в Россию. Он ничего не ответил и перестал улыбаться. Я не повторил вопроса. Полины при этом не было, однако я все время чувствовал ее присутствие, ограждающее его от родной метели.
Идет и вдет, большими неуклюжими хлопьями.
Ой перестал улыбаться, потому что на солнечном горизонте Буживаля увидел мерно падающий снег.
Не хотел дать закопать себя, но помнил.
Люди вязнут в снегу, проваливаются по шею, по ноздри, по глаза, и ртами полными снега бормочут: какой приятный климат.
Тургенев предпочел бегство лжи.
Я окружен лжецами.
Растеряли в снегу смысл всех слов.
Были такие слова: совесть, стыд, человечность.
Я хотел бы их напомнить людям.
Перо выпадает из рук, а за окном — снег.
Забытые слова.
Это заглавие, я подчеркиваю его двумя чертами, однако начинаю не напрямик, но издалека, начинаю, как любил начинать много раз: со сна — выдуманного, но со значением.
Мне казалось, пишу я, что рука властная, хоть и невидимая, обняла меня и неодолимо тянет в зияющую пустоту. Я бессилен и не пытаюсь противиться загадочной силе, словно меня призвал какой-то рок. Чем глубже погружаюсь в необъятную даль, тем угрюмее становится перспектива, тем быстрее опускается сумрак, тем яснее угасает жизнь под ярмом всеобщего омертвения.
Уже через несколько фраз пальцы цепенеют и мысли разбегаются.
Скрипящий рядом со мной пол вдруг напоминает мне Лицей.
Мне не хотелось в Лицей, но маменька была неумолима.
Ее интересовала не только моя будущая карьера.
В Лицее я был стипендиатом двора, это освобождало маменьку от крупных расходов.
Деньги.
Сколько даст Стасюлевич за то, что пишу?
Это каторга, каторга, но будем продолжать.
Серое небо, серое пространство, полное блуждающих серых видений. В сереющем болоте клубятся серые пресмыкающиеся, в сером воздухе беззвучно проносятся серые птицы; даже дорога осыпана серым пеплом.
В соседней комнате скрипит пол, за окном — снег, а в ушах непрекращающийся вой: ааа! — словно кто-то сходит с ума от боли и страха.
Всегда.
Всегда какой-нибудь Оболенский (хотя чаще с менее благородным именем) шпионил у дверей.
Всегда маменька говорила: нет.
Всегда выли поротые на гумне, поротые в полицейском участке, поротые на плаце муштры.
Всегда шел снег.
Всегда мне было трудно писать, но никогда — столь трудно.
Дальше, дальше.
Давят серые тона, но еще более давит молчание. Ни звука, ни шороха, всюду немая печать уничтожения.
Чем более углубляюсь в это ужасающее царство, тем мучительнее все мое существо пронизывает озноб и чувство тупой безнадежности, в которой все вокруг застыло и онемело. Недалека уже минута, когда и внутри все отомрет.
Я написал всего лишь несколько фраз, а прошли часы.
Но живу, значит должен писать.
Я писатель.
Я хотел бы, чтобы и Костя стал писателем.
Это профессия, которая.
Аааа!
Григорьев — почему вдруг Григорьев?
Граф Бобринский, член Государственного Совета, мой товарищ по Лицею.
Не знаю, откуда приплелись эти фамилии.
Маменька вовсе не была скупой; когда я служил в Военном Министерстве, она прислала мне денег, чтобы я мог развлечься.
Бобринский взял меня к французским кокоткам.
Тогда еще говорили: лоретки.
У меня хорошая память, только не могу писать.
Parlons bas, parlons bas, ici près j’ai vu Judas.
Я не знал более красивой женщины, чем маменька в молодости. Когда я впервые увидел Лизу, она мне показалась похожей на нее. Я протянул руку, но Рашкевич.
Пустите, капитан!
Ведь я должен успеть.
Буду писать, даже если вы будете держать.
Вот я у цели: передо мной кладбище. Будто волнующееся море вдоль и вширь распростерлось безбрежными волнами могил. Одичалость и опустение всюду наложило свою печать. Святыня умерших в развалинах, ее открытый купол представляет убежище летучим мышам и ночным птицам. Колокол, который некогда призывал живых и оплакивал мертвых, лежит разбитый у подножья святыни; могильные плиты, ограды, — все повалено, поросло мхом и сорной травой.
Аааа!
Уберите этот вой.
Уберите снег из комнаты!
Ты не дал мне тулупа, Платон, а сейчас холодно.
Окостеневшей рукой буду писать, пока.
Кажется, что сам престарелый Адам сложил тут кости. За ним шли поколения, наслаивались друг на друга, пока, наконец, лоно земли не насытилось мертвыми и тогда.
Не могу.
Не напишу.
Уже не напишу.
Какие-то ходят, чего-то хотят.
Не впускайте их.
Я занят.
Умираю.
Похороните меня рядом с Тургеневым.
Ха-ха-ха-ха!
Чижик-пыжик, где ты был, на Фонтанке водку пил. Ха-ха-ха-ха!
Это в гостиной.
У Лизы гости.
Кавалеристы от собственных острот гогочут, дамы бантиком складывают губки.
Какой вы гадкий. Не говорите так, а то я рассержусь. Ха-ха-ха-ха!
Лиза.
Лиза!
Выгони проклятых дамских угодников к чертовой матери! Ведь я у-ми-раю!
Тишина.
Шорох отодвигаемых стульев, удаляющихся шагов.
Ах, Мишель, всегда так грубо. Никто уже не захочет навещать нас.
Уже никто?
Уже никто?
Лизанька, милая моя.
Ма-моч-ка.
КОНЕЦ