Ариадна Антоновна.
Не возражайте, пожалуйста. Это правда, я этакая провинциальная наседка. Муж, дети, прислуга — и для украшения — эти скучные приемы, вроде сегодняшнего. Я должна с этим смириться и не пытаться разговаривать с человеком вашего круга. Или самое большее: как вы находите наш городок, милый, не правда ли?
Ариадна Антоновна, прошу поверить мне, вы несравненно прекрасней и интересней всех дам, с какими я только мог встречаться в Петербурге.
О, я услышала столичный комплимент. Это даже приятно. Но не опасайтесь, я не приму его слишком буквально. Женщине моего возраста подобные вещи может говорить только бонвиван с Невского проспекта. Смешно, но мне кажется, что я покраснела. Да говорите же что-нибудь, пока я не приду в себя.
Ариадна Антоновна, стыдно признаться; но я не вел такой жизни, какую вы подозреваете. Петербург — серый и грустный. Опасаюсь, что я теперь упаду в ваших глазах.
Нет, нет, вы. Ах, какой я себя чувствую смущенной. Вы читали «Wahlverwandschaften» Гете? Разумеется, читали. Помните место, когда Шарлотту охватывает смущение? Если бы я могла вас видеть не только на этих ужасных приемах.
Аким Иванович очень ко мне расположен.
Вы хотите дать мне понять, что благодарность к мужу делает невозможной дружбу с его женой. Стало быть вы подумали. Какая я глупая.
Я вовсе, вовсе так не подумал, я не в состоянии сказать то что думаю без того, чтобы не быть тут же неверно понятым. Я хотел только выразить радость, что не только Аким Иванович, но и вы отнеслись ко мне благосклонно. Что бы я делал в этой Вятке, прошу не гневаться, может, она и милая.
Не оправдывайтесь. Ради Бога, не оправдывайтесь. Как же Вятка может быть для вас милой.
Но сейчас, когда я встретил вас.
Когда я вас встретила. Ну да, мы дикари, но порой мы тоскуем о какой-то красоте и тогда. Вы знаете, мы абонируем журналы, этот господина Сенковского и господина Краевского тоже. Я читала ваши повести и думала.
Вы читали мои несчастные повести.
Я пыталась представить себе автора. Очень ли он грустный и злой на этот мир. Наверно да, думала я, но раз он пишет, значит верит в некий смысл, в нечто скрытое, может далекое, что лишь наступит, и раз так, то не может же он быть по настоящему грустным и злым, как все обыкновенные люди, которые не видят ничего, кроме этого маленького мирка и так и живут, со дня на день, со дня на день, как мы здесь, всегда со дня на день. Вы надо мной смеетесь?
Вы необыкновенная женщина, Ариадна Антоновна.
И в самом деле, зачем вам разговаривать со мной серьезно. Вполне достаточно этих любезных словечек.
Ариадна Антоновна, вы в самом деле необыкновенная женщина, и я был бы очень счастлив, если бы мог ответить: да, я верю в этот скрытый смысл, стремлюсь, вижу. Но я в темном лесу, оглушенный, спотыкающийся. Ничего не знаю.
Вы ничего не знаете.
Узнал только что, что рядом кто-то, кого я меньше всего ожидал здесь встретить.
Значит вы.
Я вам не помешаю? Ариадна Антоновна, это страшный эгоизм, другие тоже жаждут познакомиться с пришельцем из большого света.
Господин Салтыков. Госпожа Пащенко, жена управляющего Палатой Казенных Имуществ.
Очень приятно.
Елена Дмитриевна, я оставляю гостя под вашей опекой.
Ну что, как вы находите наш городишко, милый, не правда ли?
Я просто восхищен.
Сон измучит, испугает, нарушит покой.
Сон успокоит, утешит, откроет мыслям то, о чем велено молчать наяву.
Веры Павловны на этот раз сон, героини не моих романов. Не моих, а словно немного и моих.
Не моей шла дорогой, а все же перешла мою дорогу.
Вера Павловна, эмансипантка, из родительской вырванная неволи, за молодого выданная медика, из тех новых людей, что появились на столичной мостовой в середине пятидесятых годов.
Не сразу сон, сначала жизнь; стало быть швейная мастерская, которой она заведует; тут женщины, сбежавшие от унижения и нужды, дружно трудятся в гигиеничных условиях.
Она счастлива, потому что всем ее существованием управляет рассудок и сердце, не вековые предрассудки.
Так вот во сне светлое будущее увидела Вера.
Оно приняло форму дворца с престранной архитектурой, с огромными окнами, наполненного цветами, а также электрическими солнцами.
Вокруг — поля пшеницы с тяжелыми колосьями, апельсиновые рощи, ярко цветущие сады.
Где я? — вопрошает она, пораженная.
Ты в России — слышится таинственный голос. — Смотри дальше.
Полы, двери, вся мебель во дворце будущего — из чудесного легкого металла, называемого алюминием.
Из алюминия же, а также из хрустали, столовые приборы; на них едят в большом зале — ах, сколь наполнен деталями этот сон — общий обед из пяти или шести блюд; горячие блюда ожидают в специальных углублениях, наполненных кипятком.
В другом зале жители будущего проводят вечера; посмотри — танцы, музыка, пение; состав же капеллы беспрерывно меняется, тут ведь, когда ему хочется, каждый артист.
Все красивы и здоровы, носят удобные и исполненные грации туники, а их движения, как женщин, так и мужчин, характеризуются несказанной гармонией, заметной не только во время отдыха, но и в работе.
Ибо в течение дня они все, естественно, работают; но сколь радостен этот труд, легкий, быстрый, с пением; сейчас как раз уборка урожая, почти все делается машинами, люди только управляют ими, а от зноя их защищает огромный полог, передвигающийся по мере продвижения работ.
Но каким чудом это свершилось?
Как? Обыкновенно. Просто люди стали умнее, стали обращать на пользу себе громадные силы и средства, которые прежде тратили без пользы и прямо во вред себе. Трудно было людям только понять, что полезно, они ведь были в то время еще такими дикарями, такими жестокими, безрассудными. Но когда, наконец, они стали понимать, исполнить было уже нетрудно.
Такой сон приснился Вере Павловне, эмансипантке.
Сон легальный, хотя его автор узник.
Толстая печать, как колесо кибитки, оттиснутое на мокрой дороге: дозволяется.
Государственный узник продолжает находиться за стенами, но рукопись подобно арестанту, у которого не нашли состава преступления, под жандармским конвоем покидает крепость.
Провела следственную комиссию.
Придавленная печатью лежит она на письменном столе Некрасова.
В типографии Вульфа набирают ее астматические наборщики.
Они слишком утомлены, чтобы видеть такие чудесные сны.
Но потом пахнущий краской номер кладут под подушку стриженые барышни, которые убежали из дому, и лохматые медики, завтрашние спасители человечества.
Ты видела будущее. Говори всем: будущее светло и прекрасно. Любите его, приближайте его, работайте для него, переносите из него в настоящее все, что можно перенести.
Да, это прекрасно.
Как ослабела цензура, дозволяет видеть столь прекрасные сны.
Даже в Петропавловской Крепости.
А на моем пути — вятская топь, тверской овраг и рязанская навозная куча.
Прошло дорогу светлое, Веры Павловны маленькими ножками.
А в крутогорской губернии, ибо и такая есть или нет ее.
Permettez vous, Щедрин, Николай Иванович, здешний чиновник.
Эй, Павлушка, отчего ты водку не подаешь? Разве не видишь, чиновник наехал?
Укатали сивку крутые горки.
Это такая известная поговорка.
В одном из далеких уголков отечества нашего.
Щедрин начинает рассказ о Крутогорске.
Быть может я, Салтыков, когда-нибудь вырвусь из Вятки.
Умоляю ваше превосходительство ходатайствовать у Его Величества, дабы соблаговолил.
Щедрин уже не питает тщетных надежд.
Когда въезжаете, читатель, в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончается, что вы ничего уже не можете требовать от жизни.
Отсюда даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец миру: куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь, степь, лес и луга.