Следователь не повышал голос. Он знал: в комнате, полной людей, достаточно точной интонации, чтобы каждое слово было услышано.
– Господа, – начал он, ни к кому не обращаясь, никого не приветствуя, – мы завершили первичный осмотр. Я обязан сообщить следующее: смерть Софьи Волковой не была естественной.
Пауза повисла, а как тишина после удара грома. Затем кто—то резко втянул воздух, кто—то качнулся, словно потерял равновесие. Раздался лёгкий хруст стекла – ножка бокала треснула под напряжением пальцев.
– Прямых следов насилия нет, – продолжал он. – Однако обстоятельства исключают случайность. Мы рассматриваем это как возможное преступление.
В зале возник сдержанный шорох – не общий гул, а приглушённый, почти стыдливый шум, будто кто—то шевельнул занавес молчания. Люди переглядывались, опускали глаза. Кто—то попытался пошутить, но фраза умерла, не дойдя даже до соседа.
Анненков стоял в центре, словно неподвижная ось. Он не просил тишины, а ждал, пока страх и досада примут удобную форму – недоверия. Именно в этом состоянии человек легче всего выдаёт себя.
– Следствие начато. Опрос ведётся по списку всех присутствующих. Подчеркну: речь пока не о подозрениях, а о последовательности действий. Мы восстанавливаем картину шаг за шагом, и будем продолжать, – голос стал чуть жёстче, – пока она не станет ясной.
В углу зала прозвучал короткий вопрос, заданный без разрешения. Анненков повернул голову – всего на полсекунды – этого оказалось достаточно. Человек замолчал.
Следователь не дал паузе вытеснить смысл и продолжил спокойным, твёрдым голосом:
– Сейчас каждый из вас будет опрошен. Прошу точности. Никаких домыслов, эмоций – только факты. Что вы видели, слышали, с кем говорили. Любая мелочь может иметь значение.
Повисла короткая тишина. Следователь медленно обвёл взглядом гостей, прислушиваясь не к словам – к дыханию, к жестам, к напряжению в теле каждого.
Кто—то стоял слишком прямо. Кто—то теребил салфетку. Академик с седыми волосами нервно постукивал ногтем по бокалу. Милена у стены замерла совсем неподвижно. Павел смотрел в пол, и только редкое глубокое дыхание выдавало его тревогу. Профессор сохранял гипсовую неподвижность, но губы его были сжаты чуть сильнее, чем положено.
Анненков запоминал не лица – скорость реакций. У кого расширились зрачки сразу, у кого – при упоминании Софьи, у кого – на слове «преступление».
Он зафиксировал в уме: трое слишком спокойны, двое явно встревожены. И один – контролирует себя не по желанию, а от невозможности вести себя иначе.
Анненков сделал шаг в сторону и, уже не глядя на гостей, произнёс:
– Начнём.
Кабинет встретил их полумраком и запахом старой бумаги. Здесь не было светской суеты зала, ни выверенной тишины коридоров. Это помещение использовали лишь тогда, когда приходило время говорить по—настоящему.
Анненков сел в кресло с видом человека, который наконец мог позволить себе не наблюдать. Но не расслабиться – просто уйти внутрь собственной головы. Сиротин закрыл дверь, не дожидаясь приглашения, устроился напротив, снял куртку и повесил её на спинку стула. Несколько секунд оба молчали – не от неуверенности, а потому, что знали слишком много.
– Ты видел лица, когда я произнёс слово «преступление»? – спросил Анненков, перебирая пальцами уголок блокнота.
– Да. Будто кто—то в этом доме давно ждал, когда это слово прозвучит. А кто—то боялся, что его никогда не произнесут.
– Именно, – Анненков кивнул. – Я всё меньше верю в то, что здесь что—то… обычное.
– Яд? Токсины? Приступ? – осторожно уточнил Сиротин.
– Я имею в виду нечто, что не вписывается в привычные рамки. Ты ведь тоже это почувствовал?
Сиротин пожал плечами с осторожностью человека, не привыкшего признавать необъяснимое.
– Там что—то не так. Не с телом, а с тем, что его окружает. Всё слишком… аккуратно. Словно кто—то прибрался до нас или параллельно с нами.
Анненков прищурился. Его лицо приобрело выражение, обозначавшее, что они подошли близко. Он перевернул страницу блокнота и коротко записал:
«Контроль эмоций – за пределами нормы».
– Все чего—то боятся, – произнёс он. – Но у каждого свой страх. Павел боится самого себя. Милена – собственных воспоминаний. Родион – последствий. А профессор… – он помедлил, – у него другая тишина. Это не просто молчание, а дверь, закрытая изнутри и тщательно охраняемая.
Сиротин медленно почесал висок: