Рикошетников начал замечать, как меняется его осанка, если девушка находилась рядом, как замедляется рука, прежде чем поставить пробирку, как она замирает в воздухе, когда он случайно встретил её взгляд.
Однажды Вениамин слишком долго наблюдал, как Софья делает запись: движение запястья, чуть склонённая голова, чёткий, почти мужской почерк. Девушка подняла глаза и заметила это. Но ничего не сказала, не отвернулась и не смутилась. Просто продолжила писать, и в этом было гораздо больше веса, чем в словах.
С того дня профессор понял, что присутствие может быть тишиной, требующей большего внимания, чем голос.
Лаборатория стала местом, куда хотелось возвращаться. Не ради результата или работы, а ради ощущения, что в комнате, где раньше всё имело только функциональное назначение, появилось что—то, не вписывающееся в систему.
Вениамин не знал, что с этим делать, и не хотел знать. Любое знание неизбежно превращается в систему, а это не поддавалось систематизации.
Софья не стремилась что—либо менять сознательно, не пыталась привлечь или избежать внимания. Девушка просто существовала рядом – тихо, точно, соблюдая ритм, не нарушающий, но постепенно меняющий структуру всего, к чему прикасалась. Этого было достаточно, чтобы пространство начало необратимо сдвигаться в сторону, которую никто не обозначал, но оба уже ощущали.
Поздний вечер не имел ни запаха, ни вкуса – он медленно оседал на стены, проникал в углы, заполняя пространство вязкой тишиной, в которой любой звук становился событием. Лаборатория в этот час переставала быть помещением и превращалась в кожу. Свет лампы ложился чётко на рабочие поверхности, оставляя всё остальное в мягкой, тёплой темноте.
Работа была завершена по всем формальным признакам: пробы сняты, графики откалиброваны, контейнеры аккуратно подписаны. Но ни профессор, ни Софья не спешили покидать лабораторию. Вениамин раскрыл папку, прекрасно понимая, что не найдёт в ней ничего нового, а Софья медленно и тщательно раскладывала инструменты – не ради порядка, а чтобы немного отодвинуть конец этого вечера.
Молчание между ними не тяготило. Оно было другим – новым, прозрачным, с оттенком согласия, не требующим слов и не терпящим их. Казалось, любое неосторожное слово могло разрушить это хрупкое равновесие, возникшее без предварительных договорённостей.
Вениамин, не поднимая головы от стола, спросил:
– Ты устаёшь?
– Иногда, – ответила девушка почти шёпотом, без намёка на упрёк или усталость. Просто как констатацию факта.
Профессор кивнул, понимая, что этого ответа достаточно, чтобы не смотреть на неё.
Софья подошла к столу, выключила монитор, сняла с верхней полки контейнер с приборами и осторожно начала укладывать их. Один из сосудов выскользнул, ударился о край и покатился, не разбившись, но звук его падения прозвучал в тишине слишком громко, почти как упрёк.
– Простите, – тихо сказала девушка и присела, чтобы поднять его.
Вениамин сделал шаг вперёд. Почти одновременно. Оба склонились, и их движения совпали – не в столкновении, а в точности. Пальцы коснулись в один миг прибора, затем – друг друга. И взглядов.
Вениамин задержал руку чуть дольше, чем следовало. Не отдёрнул сразу. И не стал подниматься первым. Софья не отпрянула – колени почти соприкасались, между ними возникло плотное, упругое напряжение, которое не пугало, а только изменяло ритм дыхания.
Поднялись одновременно. Ни один не сделал шаг назад. Вениамин отложил сосуд на край стола, но ладонь осталась на его поверхности, будто зафиксировав точку, из которой не хотелось выходить.
Импульс не был продуман. Возник внезапно – из накопленного молчания, из неотпущенного взгляда, из дыхания, ставшего слишком тяжёлым. Вениамин шагнул вперёд – резко, уверенно, с той энергией, которую уже не мог сдерживать. Рука легла на талию, вторая – на затылок. Движение было безупречно точным, почти жестким, будто всю жизнь он шёл к этой точке.
Софья не успела удивиться. Не сделала ни шага назад. Не подалась вперёд. Просто приняла его. И ответила – с такой страстью, что у профессора перехватило дыхание. Её губы прижались к его с силой, в которой не было ни сомнений, ни стеснения. Только голая, живая жажда. Отпор? Нет. Это было притяжение – как если бы она не ждала этого, но несла в себе давно. И только сейчас позволила прорваться наружу.
Пальцы на спине сжались. Дыхание стало горячим, рваным. В висках стучало, как в тревожной тишине после взрыва.
Всё сузилось. Лаборатория растворилась. Остался только этот поцелуй, и в нём – всё, что нельзя было озвучить: страх, тяга, облегчение, вина, признание.