В узком «предбаннике» между двойными дверьми Соколов и унтера обули на сапоги войлочные галоши: лишнего шума быть не должно. Они пошли по широкому коридору первого этажа, выстланному веревочными матами, а над ними, вдоль длинных степ, нависали две железные галереи, между которыми была натянута металлическая сетка.
Унтер Сидоров стоял около семнадцатой камеры, он распахнул перед пятым нумером дубовую, обитую железом дверь, и, когда дверь, пропустив арестанта, закрылась, Соколов запер ее на ключ.
Открывать и закрывать камеру мог только Соколов, но когда нумера выводили на прогулку, камера не запиралась и дежурный унтер мог тщательным образом произвести обыск. Сегодня дежурил Сидоров, известный Соколову по Алексеевскому равелину. Соколов писал специальный рапорт, чтобы взять Сидорова с собой на новую службу. В нем, то есть в Сидорове, и еще в трех других унтерах Соколов был уверен как в себе самом, и поэтому он даже не взглянул на Сидорова, зная, что, случись непорядок, ему было бы доложено.
И странное дело: стоило только Соколову оказаться в этом длинном коридоре, тускло и ровно освещенном керосиновыми лампами, где вдоль дверей камер, осторожно заглядывая в глазки, бесшумно скользил дежурный унтер, как чувство досады, несправедливости, мучившее капитана после выговора Покрошинского, сразу исчезло. Нет, он ничего не забыл, просто это неудовольствие, обида — дело личное, а посему мелкое, второстепенное. Тут же было главнее — служба.
И совсем в другом, бодром, служебном настроении Соколов отправился в кордегардию, откуда сейчас должны были разносить обед для нумеров.
Рацион был утвержден раз навсегда, и каждому дню недели соответствовало свое определенное меню. Сегодня — 1 октября 1884 года от рождества Христова — шли грибные щи и пшенная каша с маслом. Соколов зачерпнул специальной ложкой из котла, попробовал. Дежурный вахмистр Кочетов, с застывшим выражением подчиненности и готовности на лице, следил за каждым его движением. Потом Соколов сел к столу и стал внимательно просматривать ведомость. Нумерам полагалось столько-то фунтов гороха, пшена, капусты, грибов, масла, муки, сахара. Трудно было предположить, что когда-нибудь вахмистр по ошибке или по недомыслию мог увеличить рацион, но порядок требовал за всем надзора и надсмотра. И Соколов проверял ведомость ежедневно. На питание каждого нумера в день было отпущено одиннадцать копеек.
И Соколов считал.
Хлопнула дверь. Краем глаза Соколов заметил, как испуганно вытянулся унтер Машков, услышал учащенное сопение вахмистра Кочетова. Произошло что-то необычное, но ничего необычного произойти не могло, и Соколов понял, что в кордегардию пожаловал их благородие, сам полковник Покрошинский.
Ежевечерне приходя на доклад в кабинет начальника шлиссельбургского жандармского управления, капитан Соколов боялся ступить на ковер и с благоговением ловил все оттенки вежливого голоса Каспара Казимировича. Но в тюрьму Покрошинский являлся один раз в месяц, и то не по надобности, а для того, чтобы зафиксировать этот факт в отчете для шефа корпуса. В тюрьме Покрошинскому нечего было делать, это была вотчина Соколова. И посему Соколов не повернул головы. Он считал.
Полковник Покрошинский тоже понимал ненужность своего визита, однако этим он как бы извинялся за резкий утренний разговор; ведь было ясно, что неудовольствие государя распространяется и на него, полковника Покрошинского. И уже другим тоном, более дружелюбным и даже чуть-чуть заискивающим, спросил полковник:
— Порядок, Матвей Ефимович?
— Обед сейчас понесем, — не поднимая головы, ответил Соколов. Он считал.
Покрошинскому явно показывали, что он лишний. Соколов брал реванш за утро, Соколову это было простительно. Но тут присутствовали нижние чины.
— Служим, братцы, царю и отечеству? — бодрым голосом спросил Покрошинский.
— Рады стараться, ваше благородие! — дружно гаркнули унтера.
Соколов поморщился, он не любил лишних разговоров. Он продолжал считать. Хлопнула дверь, и вахмистр Кочетов облегченно выдохнул.
Соколов подвел черту и отложил перо. Непорядок: получался недорасход. Вахмистр, почуяв недоброе, опять усиленно засопел. Соколов задумался, чиркнул перышком. Теперь все сходилось.
— В кашу положишь еще четверть фунта масла, — приказал Соколов.
Форточка в двери каждой камеры отпиралась три раза в день. Открывал и закрывал ее собственноручно Соколов. На форточку, откинутую на манер столика, ставился завтрак, обед или ужин. Дело-то нехитрое, может и не требующее присутствия смотрителя. Но таков был порядок, и его завел он сам, Соколов. Нельзя было ни на секунду оставлять унтера наедине с нумером — слишком свежа была в памяти Соколова история злодейского заговора в равелине. Правда, сейчас у Соколова унтера отборные, проверенные, свезли со всей России, да и жалованье, жалованье какое: триста девяносто рублей годовых казна положила. Да за такое жалованье удавиться можно! Но и там, в равелине, унтера тоже были не промах, не первый год служили, но охмурил их, окрутил злодей египетский — Нечаев. Соколов помнил его. Глаза как у дьявола завораживали. Но ничего, с божьей помощью успокоили. Нечаева схоронили, да сколько он, злодей, успел народу погубить! Вахмистры и унтера в штрафные команды пошли. Бог Соколова миловал, но впредь урок, на будущее: никому нельзя доверять. Нечаев заснул навечно, да другие злодеи не дремлют. Государственные преступники, цареубийцы. Вон куда их загнали, за какую стену упрятали, какой караул учредили! И мрут они, и болеют, и на ноги встать не могут, сумасшедшими прикидываются, да только глаз за ними нужен, глаз, в любой момент всего можно ожидать. Вон недавно какой недосмотр вышел.