– Мне нравится Юки. Инфи в зеркале... Яркая и живая. Только не настоящая. Как роль, как… Фантазия.
– Одна и вторая – это все ты, определенная воздействием сред и образом мысли. В реальности Юки живет по устоявшимся столетиями моральным принципам. Юки выросла в ней, в Юки выросли обязательства перед этим миром. Нет возможности вернуться назад, что-то исправить или забыть. Нет возможности выбрать, даденное случаем жизни. Инфи избавлена от этого наследства. Ей не нужно учиться ходить, разговаривать. Она родилась, будучи тобой. Родилась сознательным существом, в мире, лишенном физических преград и выдуманных ценностей.
– Но ведь без Юки не будет и Инфи! Если она умрет или перестанет подключаться ко Второй, то Инфи исчезнет как призрак!
– Ты и есть призрак. Ментальность, сотканная из переживаний чувственного тела, обусловленных, в свою очередь, особенностью окружения. Тело, механизм слабый, ограниченный и недолговечный. Но и чудесный. Он хранит и сочетает пережитое, слагая тебя.
По звездному телу Юки пробежала рябь.
– Я… Умерла?
– Нет, Юки. Еще нет. Но что такое, в сущности, смерть?
– Мне страшно. Отпустите меня!
– Ты можешь помочь нам.
– Нет. Я… Хочу обратно… Я хочу… Хочу домой!
– Твой дом внутри тебя. Ты и есть твой дом.
– Хватит! Я не хочу больше этого!..
Она взмахнула руками-созведиями, рванулась вперед и… Обнаружила себя сидящей на кровати. Перед глазами все еще стояли колоссальные пространства, измеряющие ее ту, ее ненастоящую. Рука была мокрой от липкого пота. Но настоящая. Живая рука в коричневом халате.
– Только сон, – выдохнула она с дрожью. – Только сон…
– Сон, да не сон, – вздохнул знакомый голос.
Юки бросила затравленный взгляд на входную дверь, торопливо хлопнула в ладоши и, в приглушенном свете ночников увидела Мастера. Он стоял, облокотившись о стену, и грустно улыбался.
Пятое
Динамит рокотнул с середке канала так, что аж лед под ногами подпрыгнул. Но чуткие сейсмографы пропустили это событие мимо ушей – Васька их патчем заткнул. Ни дымка, ни царапинки. А к моменту, когда двухвинтовые и один величавый трехвинтовой вертолеты приземлились подле стоянки, Шаов со Скворцовым уже вовсю заливали канал ледяной кашей из новенького прокола.
Гости ввалились как хозяева – потребовали немедленно прекратить работу и вернуться в вездеход. Приказы отдавал не Верховный, а его наместник – Аба Гольштейн. Этого субчика Вавилов знал и, к сожалению, довольно близко.
– Что вы тут за детский сад устроили! – брюзжал Аба, то и дело шлепая себя ладонью по лысине. Он явно на мозгошин сейчас работал. – Трусы на лямках! Какого черта мозгошины поотключали? Я тебя спрашиваю, чертяка!
– Товарищ Аба, сэр – застенчиво, с трудом сдерживаясь, ответствовал Вавилов. – Мои ребята по должностной не обязаны их включать, они и не включали. А я… Ну что ж, грешен. Выключил. Третьи сутки без сна, как ни как. Кто-кто, а вы-то уж точно должны знать каково это.
Аба, конечно же знал о своих бессонных ночах. Ночах, проведенных не в трудах или поиске, а в распутстве и наркотическом трипе. В сущности, Аба был человеком неглупым. Сластолюбцем – да, но далеко не дураком. Он понял намек Вавилова и сбавил обороты.
– Ладно, Вавилов, – каркнул он примирительно. – Если б я не знал тебя столько, сколько знаю, вылетел бы ты отсюда первым же вертолетом, да к чертовой матери. Налей хоть чаю что ли… Старому другу. Или, может, что погорячее есть?
– Угу, соляра класса айс. Устроит?
В камбузе их было только трое. Вавилов, Аба и Верховный, чья тушка сидела в углу на жестком табурете. Поникший шлем и безвольно обвисшие руки свидетельствовали о том, что царь научного сообщества унесся в сферы, ведомые только одному ему. Вообще Верховный живьем являлся редко. Зато тушки его дремали в каждом мало-мальски значимом научном центре. Хуже всего было то, что ожить они могли в самое неподходящее время.
В свою кружку Вавилов налил кипятку, а наместнику Верховного можжевелового чаю, которого на станции никто не пил. Передал, но за стол с Аба не сел, а встал справа от него, облокотившись на стол.
– Фу, что за дрянь, – наморщил свою угреватую нос-картошку Аба и отпил глоток. – Бэ. На вкус еще хуже.
Он взглянул на старомодные наручные часы, расстегнул арктический комбинезон пошире и откуда-то из подмышек достал солдатскую фляжку.