Рунов коснулся моей руки и вырвал из плена задумчивости.
— Руслан сказал, что хотел бы написать мой портрет, — объяснила я свой интерес к художнику.
На лицо Рунова легла тень.
— Это было бы любопытно, — задумчиво сказал он. — Кстати, Руслан никогда не пишет портреты с натуры, только по памяти. Собственно, я бы даже не назвал их портретами в обычном понимании, он пишет не самого человека, а свое восприятие, то, как он его видит. Возможно, тебя он изобразит в виде облака, например… Кстати, один наш весьма крутой заказчик захотел получить подобный портрет от Руслана, то-то он удивился, когда ему показали чистый холст. А Руслан ему ответил: так, мол, и так, ничего я не увидел, вы, дорогой мой, — пустое место. — Рунов рассмеялся. — Мы потом с трудом притушили скандал, заказчик-то выгодный.
— У ваших заказчиков, к слову сказать, тоже достаточно болезненные фантазии, — вспомнила я, — какие-то дымящиеся револьверы!
— Это что! — усмехнулся Рунов. — Один потребовал, чтобы мы написали портрет погибшего в разборке брата, а тому из помпового карабина полголовы картечью снесло. Вот представь, так он его и возжелал запечатлеть: в черной запекшейся крови и при всех прочих душераздирающих подробностях. Чистой воды натурализм!
Я даже поежилась:
— Господи, да ваши заказчики сплошь маньяки.
— Не без того, — согласился Рунов, не скрывая лукавства, — зато они хорошо платят.
— А как же высокое искусство?
Рунов закурил, выпустив изящное колечко дыма, помолчал:
— А что такое, собственно, искусство? Если исходить из сегодняшних реалий, это скорее всего то, что невозможно продать. Или нечто, как бы поточнее выразиться, устоявшееся, получившее ярлык: да, вот произведение искусства. Все восхищаются древними иконами, а что они чувствуют, глядя на них, что понимают? Вздыхают, заламывают руки, а сами думают: что такого в этих потемневших от времени деревяшках, в плоских лицах с нарушенными пропорциями? Ведь так? Людям нужен узаконенный миф, чтобы им все разложили по полочкам, вот — шедевр, вот — кич, вот это — ширпотреб, тогда им все ясно, тогда они зацокают языками, закивают головами, сделают восхищенные глаза… Я со студенческих времен не принимаю участия в спорах о том, что есть искусство.
Я слушала и не слушала, мне было так хорошо, пока я вдруг не почувствовала, что кто-то сверлит мне спину пристальным взглядом, едва не прожигая дыры на платье. Я незаметно полуобернулась…
Между столиками вихляющей походкой пробиралась Мона Лиза — изрядно потускневшая тридцатилетняя красотка из бесконечного кареновского шлейфа, в котором попадались и весьма колоритные личности, как шутил он сам, от пажей до бомжей. По ее апатичной физиономии, коей она и была обязана столь благозвучным прозвищем, разливался притворный елей. Только ее и не хватало!
«Ну вот, — подумала я. — Сейчас плюхнется за столик, вспомнит о Каренчике, неизвестно, чего еще наговорит…» Выплывет что-нибудь такое, чего Рунов не должен знать. Неизвестно, кого я боялась больше: Карена или Рунова. Я уже нервно представляла, как Мона Лиза пожирает блудливыми заплывшими глазками Рунова, просит угостить ее сигареткой. Нет, я не могла допустить ничего подобного! И потому, извинившись и пообещав скоро вернуться, двинулась навстречу Моне Лизе.
— Иди за мной, — шепнула я, поравнявшись с ней, — и молчи…
Выходя, я послала вымученную улыбку в тот угол зала, где за столиком одиноко сидел до недавнего времени абсолютно чужой мне человек, фантастическим образом ставший жизненно необходимым. Свеча на столе озаряла его выразительное лицо неравномерно, словно разделяя его на две половины: светлую и темную, погруженную в тень.
Мона Лиза послушно топала за мной, постукивая рискованно высокими каблуками. Ее рыхлое тело на тонких козьих ножках заметно покачивалось и с трудом вписывалось в повороты. Значит, она уже успела изрядно угоститься, непонятно только, за чей счет. Кто привел сюда эту изрядно подержанную гетеру? Впрочем, какая мне разница. Все, что я хотела, это отделаться от нее с наименьшими потерями. Незаметно напирая, я подталкивала ее к дамскому туалету, куда она в конце концов и вошла, благодаря моим подталкиваниям. Я с размаху хлопнула дверью за ее спиной, и она испуганно икнула, ошалело уставившись на меня. Бедная Мона Лиза не успела произнести ни единого слова, прежде чем я затолкнула ее в узкий закуток между кафельной стеной и раковиной, явно не рассчитанный на ее габариты, и отчетливым, почти зловещим голосом произнесла: