Любопытная деталь состояла в том, что неожиданность каждого из выступлений была весьма относительной. По-настоящему внезапным можно назвать, пожалуй, лишь свержение Бирона. Да и то по городу заранее ходили тревожные слухи. Но никто не мог ожидать, что именно Миних, верный слуга, режима, к тому же сам немец, да еще и причастный к тайному сыску, вдруг решится на арест герцога Курляндского. Во всех остальных случаях говорить о глубокий тайне, окутывавшей замыслы заговорщиков, не приходится. Конспирация тех времен вызвала бы снисходительную усмешку у «нелегальщиков» XIX или XX веков, но справедливости ради стоит сказать, что и власти отнюдь не проявляли чудеса бдительности. Ни один из заговоров с 1741 по 1825 год не успел вполне «дозреть» – выступление начиналось вынужденно намного раньше, чем первоначально планировалось. И основной причиной Этого становилось опасение, что конспирация уже провалилась и правительство готово отразить нависшую над ним опасность. Для подобных страхов были все основания. О предстоящем свержении Петра III говорили повсюду еще до того, как он принял корону. Анну Леопольдовну предупреждали даже из-за границы, где ходили упорные слухи о планировавшемся перевороте. Иностранные посланники в России неоднократно пытались открыть правительнице глаза на грозящие ей неприятности – но все без толку (в ее бездеятельности, правда, чудится внушающая симпатию нравственная позиция. Анна словно не желала любыми способами цепляться за власть и была готова скорее принять любую участь, даже стать жертвой переворота, чем рисковать причинить несправедливость великой княжне Елизавете и заточить ее, поверив несправедливому, возможно, доносу).
Павел I все годы своего правления прожил под угрозой свержения и, по некоторым сведениям, уже готов был принять решительные меры против заговорщиков – но не успел: Здесь он также словно подражал своим несчастливым предшественникам. Антон-Ульрих все настаивал на скорейшем пострижении в монахини Елизаветы, Петр III собирался арестовать свою супругу. Даже Бирон готовился выслать из России Брауншвейгскую фамилию. Но… всякий раз подобные намерения лишь ускоряли переворот. Заговорщики бросались в атаку, ломая собственные планы, положившись на импровизацию, на свою удачливость. Страх потерять жизнь придавал им необычайную решимость, и они разворачивали кипучую деятельность. Создается впечатление, что, не возникни угроза раскрытия заговора, его участники еще долго собирались бы с духом и все откладывали осуществление своих намерений до благоприятного момента, который бы все не наступал и не наступал… Поэтому такие события, как крупный разговор Анны Леопольдовны с Елизаветой накануне мятежа, или арест Пассека, или же напоминание Павла о 1762 годе в беседе с Паленом и срочный вызов в столицу Аракчеева с Линденером, сыграли важную роль в успехе мятежников. Внезапно отпущенная тугая пружина заговора с удвоенной силой приводила в движение механизм государственного переворота. Борьба становилась стремительной и бескомпромиссной.
И все-таки власти, похоже, были последними, кто узнавал о заговоре. Вечером 11 марта все петербургские извозчики только и судачили что о предстоящей этой ночью смерти императора. Заговорщики, конечно, иногда и специально распускали слухи о своих замыслах, чтобы подготовить общественное мнение к предстоящим переменам, но вряд ли они рассчитывали на особую поддержку своих замыслов со стороны извозчиков. А возможно, болтливость накануне решительных событий и не пресекалась особенно руководителями мятежа. Если все известно уже целому городу, то отступать некуда.
Вообще в истории русских дворцовых переворотов всевозможным слухам принадлежит особая роль. Они рождались отнюдь не только как отражение какого-то реально существующего замысла свергнуть регента или государя. Общество привыкло уже после событий 1740 и 1741 годов ожидать с минуты на минуту какой-нибудь новой авантюры в подобном же духе. Она казалась вполне естественной и легко осуществимой, исчезли и психологические запреты типа «нельзя думать о столь страшном и невероятном деле» – и вот открылась новая постоянная тема для глубокомысленных рассуждений в светских салонах и окраинных кабаках: кто кого скоро свергнет и когда это произойдет. При всей верхушечности переворотов они все же не были исключительно «дворцовым» делом. Династические проблемы, споры о преимуществах в праве наследования престола, рассказы о подложных завещаниях, отвратительных интригах отечественных вельмож и происках иностранных дворов выносились на всеобщее обсуждение в официальных манифестах, оправдывавших очередную насильственную смену власти. Тем самым вольно или невольно подданных приглашали к рассуждениям о таких предметах, кои отнюдь не признавались ранее доступными для умствований черни. И теперь уже лакеи и мастеровые разрешали себе иметь собственные взгляды на то, кого можно считать законным государем, а кого ни в коем случае нельзя. В перепутавшихся ветвях родословного древа семьи Романовых легко находились кандидаты в «добрые цари».
Непрекращающиеся разговоры об Иоанне Антоновиче преследовали двух императриц – Елизавету и Екатерину II – и создавали особый настрой общественного мнения, при котором только и стали возможны возникновение дела Турчанинова и авантюра Мировича. В результате государственный переворот как естественное, вполне обычное средство решения общественных, а главное – личных проблем был признан и «узаконен» обществом. Более того, оно создавало условия, подталкивавшие на решительные действия в духе фельдмаршала Миниха. По нашему мнению, не столько неизвестные сторонники Мировича будоражили Петербург бесконечными угрозами свергнуть Екатерину и возвести на престол Иоанна Антоновича (от великого поста до «шлиссельбургской нелепы» Мировича было более 12 таких случаев) сколько, наоборот, Мирович оказался восприимчивым к подобным настроениям и под воздействием слухов о готовящемся перевороте сам же на него и решился. Каждый успешный заговор создавал почву для подготовки следующего, и один переворот влек за собой другой. Психологическое состояние общества не препятствовало, а способствовало постоянным конвульсиям политической системы Российской империи. Николай I суровыми по своим временам мерами против «людей 14 декабря» попытался переломить этот психологический настрой…
Перевороты XVIII века – такая же характерная черта российского абсолютизма этого времени, как, скажем, фаворитизм. По сути своей это различные проявления одной и той же модели управления обществом, одной концепции власти (пусть даже эту концепцию никто из современников осознанно не формулировал), одного типа политической культуры. Сюда же следует отнести знаменитое российское самозванчество и всевозможные легенды, относящиеся к обстоятельствам рождения и смерти государей. Если верить распространявшимся в России слухам, чуть ли не все коронованные особы происходят вовсе не от тех родителей, детьми которых они официально считаются, а в то же время по России бродят какие-то их родственники, которые не то просто скрываются, не то ждут своего часа. Кончина монарха также покрыта тайной – тут либо убийство, либо исчезновение государя с имитацией его похорон.
В основе всех этих по видимости разнородных явлений лежит одно и то же – недостаток публично-правового начала в политической жизни России. Петровские реформы после многих экспериментов привели к созданию ряда государственных учреждений, но отнюдь не четко действующего механизма государственной власти. Не правовая норма определяла в конечном счете способ функционирования правительственных органов, а личные взаимоотношения сановников между собой и с государем. И до тех пор, пока власть представала не в виде безличного аппарата, действующего на основании закона, а как качество персоны монарха, при императоре неизбежно должны были появляться «сильные люди», получавшие свое могущество непосредственно от него самого. Обязательно были силы, связывавшие надежды на изменение всего состояния дел с возведением на престол другого лица. При этом недовольные из верхов общества устраивали заговоры и перевороты, а из низших социальных слоев – тешили себя смутными догадками о непростой биографии императора или же выдвигали против него своего, мужицкого, царя.