Зазвонил телефон. Кто бы это мог быть? Неужели мне хотят сообщить, что я победил в конкурсе и вечером мне вручат премию? Трепеща, я снял трубку и услышал далекий голос Плампцова, уверяющий, что мой роман «Никарагуа» непременно принесет мне награду. Я нажал на рычаг. Телефон зазвонил снова. Это оказался Добрилович. Моя «Аргентина» — претендент номер один на премию. Он всего лишь пошутил. Но я, Блоббо, достаточно долго варился в этом котле и знаю, когда меня подставляют. Не я ли сам обрек тысячи невинных на безвременную погибель? Нет, не в буквальном смысле, конечно, хотя иногда меня так и подмывало это сделать. Телефон все не умолкал. Мне позвонила добрая половина Литсовета. Наконец, их неотступное дружелюбие одурманило меня, приятно повысив мою самооценку. Может, не брать с собой топор? Я уже прошел половину лестницы, застеленной истертой ковровой дорожкой, но затем передумал, поднялся наверх и сунул топорик в рукав.
Очевидно, по замыслу архитектора, парадный вход в Новую Кремлевскую библиотеку призван подчеркивать смиренную роль поэзии. Я опоздал. Строгая Либра Черноу попыталась заставить меня сдать медвежью ушанку и толстый тулуп из овчины в гардероб. Журналисты уже приготовились фотографировать участников конкурса. А почему бы им просто не снять одного победителя, после того как будет объявлено его или ее имя? К чему такая демонстрация всеобщей причастности, если главный принцип действующего механизма — выгнать нас вон через те же двери, в которые только что и якобы со всем радушием впустили? Я отказался снимать верхнюю одежду. Служитель библиотеки, который взял у меня приглашение, почтительно отступил при виде моего овчинного тулупа, что мне весьма польстило, и я широко улыбнулся в ответ. Он проводил меня в зал, наполненный оживленным гулом последних сплетен о погубленных талантах, и на какое-то мгновение я застыл, созерцая красноречивую жестикуляцию публики. Со стороны казалось, что собравшиеся едва сдерживают вожделенную радость присутствия при массовом повешении. Меня сфотографировали. Короткими очередями защелкали вспышки. Интересно, у них в фотоаппаратах есть пленка? Общаясь со знакомыми, я несколько раз путал имена. Официанты, уяснившие, что самый быстрый способ разгрузить подносы — это курсировать неподалеку от меня, передавали мне «Скрымскую», бокал за бокалом. Сегодня здесь собрались совсем другие люди, нежели вчера вечером: редакторы, чиновники от культуры, издатели, критики — все те, кого на простые поэтические чтения не заманишь и калачом. Еще бы, публичная казнь — другое дело.
Я обвел взором своих коллег по цеху. Н-да, печальное зрелище. Судя по их сияющим взглядам, все они думали, что добились успеха, оставив позади других. Одного взгляда на трибуну Центрального комитета было достаточно, чтобы понять обратное. Момент наступил. Анжелика Криль, грузная председатель жюри, поднялась со своего места и начала зачитывать мнения экспертов о работах претендентов. Ее речь набирала неприятную силу. Каждое одобрительное суждение таило в себе колючий шип, каждая похвала — ядовитую стрелу. Я смотрел на тревожные лица собратьев-литераторов: мы были ничтожными глупцами, переживающими в эту минуту смесь враждебности, презрения и жалости. Я и сам испытывал те же чувства, только в два раза острее. Криль произносила фамилии номинантов на премию так, будто читала приговор. М ы все просто встали в один ряд, приготовившись к смерти, так ведь? Мы скулили и молили: да-да, мы хотим на виселицу, пожалуйста, поскорее. Мы взяли на себя все мыслимые и немыслимые литературные преступления. Из сливовых уст Анжелики Криль я узнал, что мои собственные стихи «рассказывают нам, что значит быть мужчиной» — гнуснейший вздор, какой я только слыхал. Список подошел к концу, все фамилии были названы, кроме одной. Я заметил ухмылку на угрюмой физиономии Арсина Боуна.
Ну конечно! Его протеже! Прозвучало имя победителя — хорошо известного доносчика из Казахстана, маленького человечка, который заключил сделку о признании вины и тем самым принес в жертву всех своих товарищей. Осознав глубину вероломства, я почувствовал, что падаю в бездну, а Новая Кремлевская библиотека показалась мне огромным литературным мавзолеем, в стену которого навеки замуруют поэтов вроде меня, в то время как небольшой оркестрик будет исполнять патриотические мелодии, повсюду будут мигать лампочки, а радующиеся жизни люди — попивать «Скрымскую».