Мы снова углубились в поиски. Я переживала, что время, потраченное на интернет, непременно будет вычтено из времени, отпущенного на роман, но Белка заявила, что я слишком умная и, если буду бурчать, получу от неё щелбан.
Мы не нашли его ни в этот, ни на следующий день. Время текло – просто вытекало, стремительно и неумолимо. За поиски мы садились ближе к ночи: днём Белка вертелась в институте, а я репетиторствовала по скайпу – давала уроки английского нескольким прыщавым тинейджерам, которых хотелось убить за тупость и лень.
На третий день Белка сказала, что выдохлась, и надо либо отказаться от этой идеи, либо выбрать из тех, кого просмотрели.
– Может, его не существует? Мы теряем время, Манька!
Я всё же не хотела опускать руки. Белка злилась, текст буксовал, надо было, по уму, плюнуть и, как говорил наш единороговый урал-подвальный издатель, скомпилировать из имеющихся образов. Образин, то есть. В голове крутилась песня из далёкого екатеринбургского детства, её постоянно напевала курящая на балконе соседка: «Я его слепила из того, что было…» Что там дальше, не помню, но очень подходило под нашу ситуацию. Белка припомнила мне, как мы лепили нашего драпона, и предлагала даже загрузить компьютерную программу, которая из нескольких фотографий слепит одно лицо, и вот этот-то коллаж мы возлюбим и запустим в книгу.
Но я упиралась и припоминала Белке её же слова о том, что наш парень должен быть живым человеком, а не конструктором. К тому же смысл-то в игре с реальностью, а не в недостатке фантазии. Если мы смогли придумать своих чудовищ, то человека-то изваять сдюжим.
Белка хмыкнула и дала мне три дня на поиски. После этого, сказала она, садимся писать и додумываем на ходу, гори оно синим пламенем. У Белки всё горит синим пламенем, мне не вытравить из неё этот штамп.
Три дня я провела за компьютером. Попадались неплохие варианты. Был даже дядечка, по виду банкир, с часами «Патек Филипп», у которого фотографии с девахами на Бали сочетаются с селфи на фоне ковра и нарезкой запотевшего сыра за столом. Был ещё один, с усами, загадочной профессией директора пристрелочной станции и с не менее загадочными постами о двоесущности Бога. И фотографии из отпуска – на байдарках в белой пене. В общем, можно было дать парню шанс. А усы я сама ему в тексте бы сбрила. Но всё же, присмотревшись внимательнее, я почувствовала нафталиновый душок, и в итоге дала дядечке отставку.
Лица мелькали, шелестели страницы соцсетей, меня уже мутило от обилия носов, подбородков, выпяченных губ – да-да, у парней тоже, не только у девиц. А от умного прищура глаз за очками просто выворчивало. Кто, ну кто, скажите на милость, посоветовал им держаться пальцами за дужку, чуть приспуская очки на носу? Мужики, вы думаете, вы так выглядите умнее и интереснее? Наткнувшись на тысячного такого очкарика с ленинским прищуром, я захлопнула ноутбук. Мой антигерой играл со мной в прятки. К концу третьего дня стало очевидно:
Я
его
никогда
не
найду.
2
Я нашла его спустя неделю, случайно.
Мы уже поднырнули в текст, и Белка успела намурлыкать в диктофон «свой» кусок из общей главы, когда я, выкапывая из всемирной паутины историю ядов, наткнулась на форум, где активно обсуждались легкости приготовления бытовой отравы и стоял коромыслом родительский лай по поводу доступности для шаловливых чад всевозможных ингредиентов… и вдруг вышла по ссылке на его профиль в «Фейсбуке». ЕГО!!! ЕГО!!! Бинго!
Он оказался прекрасен.
Первое, что зацепило, – имя. Звали его Мирон. Да, вычурно, конечно, но ему двадцать девять, и, если подсчитать, родился он в смуту, когда крошился Советский Союз. Его маму и папу наверняка «занесло» в славянофильский крен. Их поколение – тех, кому в районе тридцати, – сплошь экзоты. Там и Никоны, и Иоакимы, и Евстафии. Такое ощущение, что, глотнув пьяного послеперестроечного разгуляя, их предки отпечатали на рождённых детишках своё понимание свободы и вседозволенности. Мир постсоветского пространства наполнился винтажными эндемиками. А Мирон – это уже не совковое, это что-то из нового мира, которого тогда никто не знал, но которому по-щенячьи радовались. Я сужу по своим родителям. На моём поколении дух свободы уже приелся, поизносился, поутих, поэтому и имена у нас выровнялись, стали спокойнее, привычнее. Правда, в классе у нас был один Виссарион. Крапина на белой скатерти, яркая пуговица среди скучных Маш-Вань-Оль-Коль. Он запросто отзывался на Ваську, а я звала его Вискас, и он тоже отзывался. Хороший парень, в принципе. Но наш Виссариончик, скорее, исключение из правила: я думаю, там родители не раз пожалели, что выпендрились. В общем, если бы я родилась в те годы, что и мой Мирон, быть бы мне не Машей, а какой-нибудь Евдокией или Авророй.