— Почему мой народ не приветствует меня? Всех перевешаю!
— И это император?! — возмутился Купоросов еще громче венценосного монарха. — Иди сюда, парень! Хочешь сыграть императора?
— Я Гай Юлий Цезарь, — сказал Гай Юлий Цезарь.
Купоросов громко засмеялся.
— Да ты что? Где ты видел такого Юлия Цезаря? Кто вообще дал ему роль? Кто? — Режиссер повысил голос и строго посмотрел по сторонам. Все молчали.
— Так вот. Быть тебе императором или не быть, зависит от меня. Понял?
— Не понял, — сказал император, который действительно ничего не понял.
— Ладно. Давайте работать. Посмотрим, что ты за император. Тишина в павильоне! Репетируем убийство Юлия Цезаря. Народ пока не впускать. Одеть и загримировать Брута и подобрать шесть-семь сенаторов потолще и посолидней.
Работа заспорилась. Несколько молодых, шустрых рабов в качестве ассистентов Купоросова бегали по площади, выполняя поручения всемогущего режиссера. А известная в Риме женщина стукала сандалием о сандалий перед носом римских граждан и громко выкрикивала таинственные, волнующие слова:
— Убийство Юлия Цезаря. Дубль второй!
И вот Юлий Цезарь медленно и торжественно поднимается по мраморным ступеням Капитолия. Купоросов доволен.
— А ничего. Может быть.
На двадцать восьмой ступеньке сидит патриций, загримированный под плебея. Император толкает его ногой.
— Пшел вон, неумытая рожа!
— Не так, Юлий! Не так, Цезарь! Ты же император. Кроме того, предчувствуешь свою гибель. Ты должен говорить трагическим гекзаметром или, на худой конец, пентаметром. Вот так. — Купоросов встал на место императора, ткнул загримированного патриция ногой в солнечное сплетение и произнес:
После пятой пробы Юлий Цезарь научился разговаривать так, как должны были разговаривать римские императоры. И тогда Купоросов приступил к постановке хрестоматийного эпизода римской истории: убийству императора.
— Убийцы! Убийцы на площадку!
Рабы-ассистенты вытолкнули из-за колонны смущенных Брута и сенаторов.
— Ну вот. Здрасьте! Чем вы собираетесь убивать? Где ваши кинжалы? Эй, ассистент Луций, принеси убийцам кинжалы!
Луций принес ножи для чистки репы.
— Сойдет. А теперь, побыстрее за дело, — обернулся Купоросов к сенаторам.
— Не могу, — сказал Брут. — Это мой друг.
— Искусство требует жертв, вы ведь знаете, уважаемый, — сказал Купоросов и легонько подтолкнул Брута к императору. Крылатое выражение показалось Бруту убедительным, и он, дрожа, занес нож над Гаем Юлием.
— Ну, приканчивай его! А вы чего стоите? Помогайте! — кричал режиссер сенаторам в творческом экстазе. — Мотор!!
Тело римского императора медленно сползло на мраморные ступени. Единственное, что он успел выговорить, было: «И ты, Брут…»
— Впускайте народ! — кричал режиссер. — Массовая сцена. Народ волнуется. Ассистенты, волнуйте народ! Кровь императора течет по ступеням!
— Кровь императора течет по ступеням. Дубль шестой, — произнесла известная в Риме женщина и стукнула сандалием о сандалий.
Народ взволновали.
В это время к Капитолию прибыл паланкин. Из него вышел патриций, которого режиссер посылал в костюмерную.
— Ну вот. Теперь совсем другое дело. Вы и будете Марком Антонием. Как вас зовут?
— Марк Антоний, — сказал Марк Антоний.
— И отлично. Произносите речь над телом убитого Брутом Цезаря.
Когда Марк Антоний закончил свою обвинительную речь, а Брут был с позором изгнан из Великого города, в истории были поставлены все точки на «i».
Купоросов вытер рукой пот со лба и вышел с площади на ту улицу, которая привела его сюда. На углу режиссера догнал Луций.
— Что делать с простым римским народом? Он волнуется.
— Дайте им талоны на обед, и пусть идут, — устало сказал Купоросов, выбрался на узкую улочку и затерялся в толпе.
Мешок для мусора
Да, господа, видел бы сейчас кто-то из бывших Мишиных коллег в Ч. в Советском Союзе, как он с большим черным пластиковым мешком гоняется за газетами по двору типографии. Газеты на ветру как будто нарочно убегают от него, — и подальше, — хитрят, хулиганят, изворачиваются, когда он нагибается, чтобы поймать какую-то из них и бросить, непокорную, в заветный черный мешок, тем самым навсегда ее лишив свободы. Ой, какой фельетон можно было бы из этого сварганить, как расставить фактики (впрочем, обстоятельства сами расставили их на уровне фельетонного остроумия местной советской газеты), в какое ничтожное положение поставить эмигранта-отщепенца и всю ту систему, в самом низу, на помойке которой занял свое место бывший советский журналист. Язвительные шутки напрашивались сами собой: