Выбрать главу

— Чего ради стрелять кинусь? Пусти — не в лесу же ночевать.

Двери открылись. Ключник махнул рукой в сторону амбаров:

— Туда, что ли, ступай. Под стеной амбара — там соломы постелили, тоже странные спят. Лошадку к коновязи привяжи: а то в конюшне, говорю, тоже места нет.

— Добро… — пошёл было странник, но обернулся: — А кто там спит, под стеной-то? Псоглавцы?

Ключник, запирая ворота, глянул искоса, помедлил:

— Головы у их, как у всех добрых людей. Отужинали и спать легли. А кто, откуда, куда путь держат, — про то не ведаю.

* * *

Приезжий лёг на солому, шапку — под голову. Рядом богатырски храпели странники.

Когда взошла луна и выглянула в прорезь тягучих облаков, словно щурясь, — далеко, в лесу послышался одинокий волчий вой.

Странник поднялся. Тенью заскользил от одного спящего к другому. Наклонялся — и шёл дальше.

Вошёл и в конюшню — неслышно, как кошка. После конюшни заглянул и в клети, а после в кельи вошёл. Входил в каждую — и быстро выходил. Будто и не было никаких замков и запоров.

* * *

Утро занялось — и крик поднялся.

И у амбара, и в амбаре, и в конюшне, и в кельях — везде лежали мёртвые люди, зарезанные во сне. Да зарезанные страшно: с порванными глотками, с почти откушенными головами.

А странник пропал, хотя и не выезжал со двора. Пропал вместе с лошадью.

Братия и послушники попрятались по кельям. Потом игумен Михаил велел запереть ворота.

Монахи за конюшней стали копать глубокую яму. Игумен стоял рядом, надзирал, хмурясь и кусая губы.

А потом вдруг всем велел разойтись по кельям и усердно молиться. Кельи запер собственноручно, перекрестился:

— Борони Бог, дойдёт до Москвы — не сносить нам голов.

Он подумал.

— А ведь дойдёт до Москвы-то, дойдёт… Странники и донесут.

Заперевшись в собственной келье, игумен споро разделся до исподнего, достал из сундука — из потайного отделения, — крестьянский кафтан, шапку, кушак, переоделся. Большими ножницами наспех, кое-как, клочьями подстриг бороду; побросал в дорожный мешок книги, золочёную утварь, золотой крест, в кушак затянул золотые монеты. Выглянул из окошка, огляделся. Кряхтя, пролез в узкий проём, засеменил к каменной ограде, неловкий в кафтане — словно ряса мешала…

* * *

— Странно, — заметил Неклюд Рукавов[3]. — Монастырь есть, а монасей не видно.

Отряд конных опричников остановился на дороге. Впереди возвышались монастырские постройки; над ними кружилось вороньё. Ни на дороге, ни на огородах не видно было ни единого человека. И ворота монастыря были сиротливо распахнуты.

— Ступай вперед, — велел Генрих Штаден[4]. — Разведай.

Неклюд кивком подозвал двоих, тронул коня.

Они неспешым шагом подъехали к воротам. Неклюд крикнул:

— Эй, святые отцы! Есть тут кто живой?

Хриплое карканье было ответом: в небо взмыло столько воронья, что в воздухе потемнело.

Неклюд вытащил из-за пояса ливонский пистоль.

И въехал в распахнутые ворота.

Спустя немного времени Неклюд и оба его товарища во весь опор мчались назад. Штаден привстал в стременах.

— Что такое?

— Мёртвые! Мёртвые там все! Валяются, где спали. И во дворе, и в кельях. Головы оторваны, как будто зверь лютовал.

Штаден подумал. Обернулся к отряду:

— А что, водятся в ваших старых лесах вервольфы… оборотни?

Не дождался ответа и спросил громче, но уже с другим смыслом:

— А в сказках ваших — водятся?..

Ещё подождал, не дождался ответа, и молча поскакал к монастырю. Чёрные всадники сначала нехотя, потом всё быстрее, понеслись следом.

Первое, что бросилось Штадену в глаза — изуродованные, с выклеванными глазами трупы, валявшиеся под стенами. Над трупами вились чёрные рои мух, а запекшаяся кровь, вытекшая из разорванных глоток, была тёмной, с блестящим вороновым отливом.

Генрих остановил коня. Нагнулся, разглядывая труп.

— А ведь это наши, опричные, — сказал вдруг Неклюд, тревожно косясь по сторонам. — Кажись, Фёдора Кошкина ватага.

— Вижу, что наши, — сказал Штаден. И повернулся к отряду:

— Обыщите все кельи, все закоулки. Найдите хоть единого живого человечка!

Сам выехал за ворота, спешился, сел под деревом. Рядом пристроился дьяк Коромыслов, приданный Штадену в качестве толмача и "для доброго совета". Якобы хорошо умевший, как шепнули Штадену в приказе, "вины еретические и иные говорить"[5]. "Для советов? Как же!.. Нет, такой говорун только для доносов и годится!", — правильно понял Штаден, едва увидев дьяка. Почти безбородый, длинноносый, тёмнолицый дьяк, — правильно и точно говорят русские, "для ча ещё такую харю держать"?

Коромыслов, не глядя на Штадена, сказал:

— Прошлой ночью всё это случилось.

— Откуда знаешь? — спросил Штаден.

— А по запаху чую. Кровь — она запашистая…

Штаден промолчал. Видно, дьяк не только в "еретических винах" был осведомлён, но и в практической анатомии.

Убийца. Того гляди, пырнёт ночью ножом ни с того, ни с сего…

Опричные стали возвращаться. Неклюд, зелёный лицом, доложил:

— В монастыре монахов нет. Одни опричные слуги. Все — перерезаны. Иные, видно, сопротивлялись: лежат странно. У кого птицами глаза не выклеваны, — смотрят так, будто черта увидели.

— А кони?

— Коней нет. У коновязи только мётла да собачьи головы остались. Сёдел, оружия тоже нет.

— В подвал монастырский спускались? — спросил Штаден.

— Борони Господь! — испуганно перекрестился Рукавов.

Штаден хлопнул себя по колену.

— Вы, русские, дикий народ! В подвалах-то кто-нибудь живой и схоронился. А кроме того, где монастырское добро? Или покойники его попрятали? Или оборотень унёс?..

Он встал и пошёл к воротам.

Неклюд посмотрел ему вслед мученическими глазами, потом, обернувшись к товарищам, снова кивнул и со вздохом поспешил за Штаденом.

* * *

Дверь в закрома была тоже распахнута. Добротная дверь с кованой перевязью: в замке торчал обломок железного ключа.

Штаден велел свернуть факел, зажёг, и начал спускаться по древним каменным ступеням.

— Хорошо строили, крепко, — как в Литве. Может, пленные ливонцы? — елейным голосом сказал сзади Коромыслов.

Неклюд хмыкнул, но промолчал.

Штаден прошел низким сводчатым коридором, вошёл в кладовую. Из-под его ног прыснули с шорохом мыши.

И тут же откуда-то раздался неосторожный звон.

— Проверь! — приказал Штаден Неклюду. — Да не бойся: видишь, покойников тут нет. А вот живой, я думаю, есть.

Он нагнулся, рассматривая залитые воском — вместо пробок — глиняные сосуды. Постукивал по ним, по каменным стенам. Приговаривал:

— Maus, maus! Komm heraus!..[6].

Опричные с факелами, грохоча сапогами, побежали по подвалу, заглядывая во все кладовые. И точно: вскоре раздался чей-то не голос даже — голосок.

— Дяденьки! Ой, дяденьки! Только не убивайте!..

И через минуту перед Штаденом оказался совсем молодой монашек, почти мальчик. Светловолосый, с перепуганным насмерть лицом.

— Ты тут один? — строго спросил Штаден. — Никого больше нет?

— Никого! Один я живой.

Мальчишку выволокли на свет.

— Ну, рассказывай! — приказал Штаден.

— Не видел! Христом Богом, как на духу — ничего не видел! Меня настоятель с вечера в подвал посадил. Я только слышал — ночью кони сильно ржали, да по временам вроде вскрикивал кто-то…

— А что, много странных приехали?

— Ой, много! Коновязи коням не хватило! А люди спали даже на земле.

— А чьи они?

— Люди-то? Опричные, а то чьи же? Не в чёрном, как вы, но с собачьими головами при сёдлах!

вернуться

3

Неклюд Рукавов — исторически существовавшее лицо. В данном случае Автор воспользовался только именем и фамилией; всё остальное не имеет никакого отношение к историческому персонажу.

вернуться

4

Генрих Штаден — историческое лицо, немецкий наёмник на русской службе. Служил в опричном войске царя Ивана. Оставил ценные записки о России.

вернуться

5

"Вины еретические…" и т. д. — цитата (в оригинале — "вины новгородские"); так характеризовался летописцем дьяк по фамилии Бородатый, взятый царём Иваном в поход на уже поверженную предыдущими московскими правителями Новгородскую республику. Поход закончился полным разорением города и массовым избиением новгородцев.

вернуться

6

Мышка-мышка, выходи!