Алёнка строго посмотрела на своего "кавалера". Поправила на нем криво сидевшую вязаную шапочку. Подумала и строго сказала:
— Пойдём посмотрим!
И зашагала вперёд. Андрей плелся сзади, шмыгая носом и как-то по-стариковски покряхтывая.
Джулька — невероятных размеров кудлатый пёс, — лежал в стайке, на старом половике.
— Его сюда папка перевёл, — шёпотом пояснил Андрей. — В будке-то холодно, вот он и перетащил.
Он шмыгнул носом и добавил почему-то:
— Один-то я бы не смог.
— Ты папку сам попросил? — спросила строгим голом Алёнка, поглаживая громадный лоб Джульки.
— Ну. Долго просил. Он даже в меня поленом кинул. Матерился — страсть. А потом пошёл посмотреть. Ну, и видит, — подыхает собака-то. Ну, ему жалко и стало.
— Надо было врача вызвать, — тем же строгим голосом сказала Алёнка. — Он ветеринар называется.
— Вете… ранар? — удивился Андрей.
Подумал, шмыгнул.
— Не. Нас соседи обсмеяли бы. В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.
— Ве-те-ри-нар! — строго повторила Алёнка. — Это доктор такой, который наоборот, зверей лечит.
— Ну… Я и говорю… — кивнул Андрей. Ненадолго задумался, наклонив голову набок.
— Вообще-то папка у меня добрый, ты не думай, — зашептал Андрей. — Даром, что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придраться может.
Алёнка оглядела уютную стайку.
— Я ему это… старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, ещё когда папка коз держал. Я однажды вечером поссать побежал, — а мимо стайки же. А тут луна. Гляжу — из стайки чёртова морда глядит! Чёрная, рогатая, с бородой! Козёл, значит. Высунулся, и, это — глядит!
Он поёжился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Алёнкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.
— В общем, до сортира я тогда не добежал, — честно добавил он.
— Да ладно тебе про козлов-то… — поморщилась Алёнка.
Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в слезящиеся глаза. Пёс через силу попытался лизнуть её в руку.
Алёнка склонилась ещё ниже. Андрей подумал — целует она его, что ли? Потом понял, — шепчет что-то на ухо. Андрей молчал, — боялся, что помешает.
Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пёс вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.
И вдруг затих.
— Помер! — ахнул Андрей. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.
Алёнка ещё раз погладила недвижимую голову пса. Деловито поднялась, оглядела собаку.
— Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, — сказала строго.
— Чего? — слёзы у Андрея мгновенно высохли.
А Алёнка уже выходила из стайки в светлый снежный день весёлой деловой походкой.
Андрей заторопился за ней.
— Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?
Алёнка повернулась к нему.
— Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране. Где мёртвые собаки живут.
Андрей раскрыл рот и глаза так широко, как не раскрывал никогда в жизни.
— Игде? — шёпотом спросил он.
Алёнка мельком взглянула на него, покачала головой.
— Не знаю. Но к утру Джулька обязательно вернётся. Так что воду поставь, и папке накажи в стайку не заходить. Даже если услышит что-то.
— Ну да! Послушает он меня! Увидит — мёртвый, и на помойку за переезд стащит…
— А ты ему скажи, чтоб не трогал. Скажи, пусть завтра стащит! Ты говорил, он у тебя добрый.
— Ага, добрый… Как поленом огреет…
— Папки должны быть добрыми, — наставительно сказала Алёнка.
Они уже вышли за ворота и брели по переулку, горбатому от сугробов.
— Вот у меня папка — добрый, — сказала она и почему-то вздохнула.
Андрей опять удивился.
— Так у тебя же нет папки! Слышь? Мне мамка говорила!
— Папки у всех есть, — сердито отозвалась Алёнка.
Андрей неуверенно согласился:
— Ну да, конечно… Только они потом иногда деются куда-то.
— "Деются"! — передразнила Алёнка уже совсем сердито. — Мой папка никуда не делся. Он… он… Он на войне, понял?
— Понял! — радостно подтвердил Андрей, хотя ничего не понял: но простой и жуткий аргумент, что папка Алёнки, оказывается, на войне, огрел его по голове, не хуже того самого полена. — А я-то всё думаю: и куда твой папка делся? Как летом тебя сюда привёз, к бабушке, — так и с концом. Поминай, как звали.
— Ладно, — Аленка вздохнула. — Я домой пойду. Баба хватится — искать выйдет.
И пошла в своей продранной на локте фиолетовой курточке, которая уже стала ей короткой. Тонкие ножки осторожно и плавно переступали по белому снегу.
— Слышь! — крикнул Андрей. — А Джулька точно живой?
— Точно, — кивнула она на ходу.
Андрей замолчал и стоял, глядя ей вслед, забыв подтереть нос. Потом почесал затылок, сдвинув на лоб вязаную шапочку.
— Так вон что, — задумчиво сказал самому себе. — Она, значит, ведьма, что ли?..
Постоял в раздумье, ничего не решил, но, осенённый многими новыми и важными мыслями, побежал домой.
* * *
Нар-Юган. То же время
В этот момент далеко на севере, за белыми ледяными болотами, в нетопленой избушке очнулся старый охотник Стёпка. Он открыл глаза, видевшие только что карбас, полный мёртвых людей: карбас плыл по чёрной таёжной реке в страну последней охоты. И он сам, Стёпка, сидел в этом карбасе.
Но это были не сами люди, а только их души, которые временно отделились от тел. Они плыли к Великому Торуму испросить у него позволения пожить ещё немного.
Наверное, ему, Стёпке, Торум это позволил. Потому, что Стёпка внезапно очнулся.
Очнувшись, он закряхтел, поворачиваясь набок. Злые звёзды глядели в заросшее льдом окошко. Стёпка дотянулся до бадейки, разбил ковшом лёд и напился сладкой холодной воды. Ему тут же захотелось есть, — до судорог в животе.
"Надо вставать, однако, — подумал он. — Котёл на огонь ставить, мороженую рыбу варить…". И тут же забылся тяжёлым, без сновидений, сном.
* * *
А по белому редколесью бежал худой кудлатый пёс. Он внезапно остановился, поднял обросшую инеем морду к холодной луне и завыл.
Ему никто не ответил: волков в этих гиблых местах никогда не было, а охотники с собаками сюда не заходили.
* * *
Черемошники
В тёмной стайке, согретой горячим влажным дыханием, спокойно спал, положив львиную голову между огромных лап, Джульбарс, — или, попросту, Джулька.
* * *
За переездом, там, куда уводила тупиковая железнодорожная ветка, под насыпью, была огромная помойка. Рельсы заржавели, в тупике стояло несколько тоже ржавых колёсных пар. Это место, вдали от автомобильной трассы, облюбовало окрестное население под помойку. Везли сюда всё, вплоть до содержимого выгребных ям. Когда ямы переполнялись, зимой их выдалбливали ломом, грузили в металлические корыта, прибитые к санкам и, чаще всего по вечерам, везли за переезд.
Повёз однажды санки с кучей смерзшегося добра и бомж Рупь-Пятнадцать, зимовавший в цыганской избе. Доехал, мечтательно поглядывая в звёздное небо и, опрокидывая корыто, внезапно увидел человеческую руку. Рука казалась живой и тёплой — обнаженная, с полусогнутыми пальцами. А там, где должен был быть локоть, зияла чёрная рана и белели осколки костей.
Свет прожектора с крыши недалёкого склада красок хорошо освещал руку, лежавшую открыто, на куче разнообразного хлама и нечистот.
Рупь-Пятнадцать забыл про корыто. Оглянулся по сторонам, и бросился к стоявшей на железнодорожном переезде будочке.
Старуха в оранжевом жилете сидела за столом, прихлебывала чай из жестяной кружки. В будочке было тепло, и она сняла валенки, протянув ноги в дырявых носках к самодельному тэну. Работы у неё, по правде сказать, было немного. В день проходило здесь два состава: оба — на "второй поселок Черемошники" (так называлось это жутковатое местечко на административно-бюрократическом языке) где, вопреки всему, ещё теплилась жизнь: гигантские промышленные здания завода ДСП теперь были приспособлены под склады металлолома.