– Не знаю, много ли удовольствия вам доставит знакомство со мной.
– Первое удовольствие, меж тем, вы мне уже щас доставляете.
– Не понимаю.
– На «вы» меня называете, это мало, по-вашему? Я кучу легавых перевидал, и ни одного-единственного не было, чтоб мне выкал.
– Вы, я надеюсь, отдаете себе отчет, что я представляю закон, а вы опасный преступник, скрывающийся от правосудия, и за вами числится несколько убийств? И теперь мы стоим лицом к лицу.
– Я без оружия. А вы?
– Я тоже.
Тано опять закинул голову назад и расхохотался во все горло.
– Не было разу, чтоб я в людях ошибался, ни в жизнь!
– Безоружный вы или нет, а я должен арестовать вас.
– Вот он я, комиссар, как раз чтоб вы меня арестовали. Нарочно хотел с вами встретиться.
Он говорил правду, сомнения не было, но именно эта прямота и заставляла Монтальбано держаться настороже, потому как он не мог взять в толк, к чему Тано клонит.
– Можно было прийти в комиссариат с повинной. Здесь или в Вигате, все равно.
– Да нет, дохтур вы мой дорогой, это не все равно, и я удивляюсь на вас, грамотного, даром что читать-писать умеете – слова-то ведь не одни и те же. Я даюсь меня арестовать, а не то, что сам прихожу с повинной. Спинжачок-то возьмите, пошли в доме поговорим, а я пока дверь отопру.
Монтальбано сдернул пиджак с ветки, перекинул через руку и вошел в дом следом за Тано. Внутри было совершенно темно, Грек засветил керосиновую лампу, знаком показал комиссару, чтоб тот садился на один из двух стульев, стоявших подле маленького стола. В комнате была раскладушка с одним только голым матрасом, ни подушки, ни простынок; застекленная полка, внутри бутылки, стаканы, галеты, тарелки, пачки макарон, томатная паста, банки консервов. Еще была плита, топившаяся дровами, на ней – кастрюли и кастрюльки. Ветхая деревянная лестница вела на второй этаж. Но глаза комиссара остановил гад куда более опасный, чем ящерица, спавшая в бардачке его машины: самый настоящий ядовитый змей дремал стоя, прислонившись к стене, рядом с раскладушкой, – автомат.
– Есть у меня вино первостатейное, – предложил Тано, как настоящий хозяин дома.
– Спасибо, да, – сказал Монтальбано.
После холода ночи, напряжения, умятого кило с лишним печенья ему на самом деле не мешало выпить.
Грек налил и поднял стакан:
– Ваше здоровье.
Комиссар поднял свой и сказал ответный тост:
– Ваше.
Вино было отменное, пилось замечательно и после пришли успокоение и тепло.
– На самом деле хорошее, – похвалил Монтальбано.
– Еще?
Комиссар, чтоб не поддаться искушению, резким движением отставил стакан.
– Ну что, будем говорить?
– Будем. Словом, я вам сказал, что решил даться меня арестовать.
– Почему?
Вопрос Монтальбано, заданный в лоб, смутил его собеседника. Но через мгновение тот справился со смущением:
– Мне нужно лечиться, болен я.
– Чего-чего? Раз уж вы думаете, что хорошо меня знаете, то наверняка знаете и то, что не такой я человек, чтоб позволить держать себя за дурака.
– Я в этом уверен.
– Ну тогда сделайте одолжение, прекратите рассказывать небылицы.
– Вы не верите, что я болен?
– Верю. Но небылица, на которую вы вздумали меня словить, – это что для леченья вам необходимо позволить себя арестовать. Сейчас объясню. Вы лежали целых полтора месяца в клинике Мадонны Лурдской в Палермо и потом три месяца в Гефсиманской клинике в Трапани, где профессор Америго Гуарнера вас к тому же оперировал. И хотя дела обстоят сейчас чуточку по-другому, чем несколько лет назад, стоит вам только захотеть, сегодня же найдется несколько клиник, согласных закрыть глаза на ваше прошлое и принять вас у себя. Значит, ваше желание быть арестованным объясняется не болезнью.
– А если я вам скажу, что времена меняются и что колесо закрутилось быстрее.
– Это меня убеждает больше.
– Знаете, отец мой покойный, царствие ему небесное, а он был человек чести в такие времена, когда слово «честь» кое-что да значило, растолковывал мне, пацаненку, что повозку, на которой едут люди чести, нужно хорошенько подмазывать, чтоб колеса крутились, чтобы ехали быстро [1]. Потом отца моего и ровесников его не стало, и, когда уже я садился в повозку, кое-кто из наших возьми да скажи: а почему это мы должны и дальше покупать сало для смазки у политиков, у администрации, у тех, у кого банки и так дальше? Давайте-ка сами изготовлять смазку, которая нам потребна! Отлично! Молодцы! Все согласны. Само собой, всегда попадались такие, что уведут у товарища лошадь, что, к примеру, станут поперек дороги своему компаньону, что примутся стрелять, как очумелые, по чужой повозке, по лошади и по пассажирам. Однако ж такие дела всегда можно было уладить промеж своих. Повозки расплодились, дорог проезжих прибавилось. Как-то однажды одну умную голову возьми да и осени: спрашивается, а к чему продолжать ездить в повозке? Уж больно медленно, мол, обгоняют нас, весь белый свет теперь ездит в машинах, пожинать нужно плоды прогресса-то. Отлично! Молодцы! И все бегом побежали менять повозку на автомобиль, на права учиться. Кто-то, однако, экзамен на права не сдал и вылетел вон, или его силком в полет отправили. Времени не хватило еще на новой машине обвыкнуться, а которые помоложе, которые в автомобилях с рожденья ездиют и которые на юристов или там финансистов в Штатах или в Германии обучались, нам объявляют: тачки, дескать, у нас больно медленные, в наше время надо бы перескочить на гоночную машину, на «феррари» или «мазерати», чтоб с радиотелефоном и этим самым, прости господи, факсом, и взвиваться с места, будто ты какая петарда. Эти ребята закала самого что ни есть нового, говорят с аппаратами – не с людьми, с тобой даже не знакомы, не знают, кто ты был, а если и знают, то им наплевать, даже друг дружку и то в лицо не видывали, через компьютер разговаривают. Одно слово, ребята эти ни на кого не посмотрят, едва приметили, что тебе туго приходится на старой развалюхе, так тебя и столкнут с дороги, даже не почешутся, а ты раз – и лежи в канаве со свернутой шеей.
– А вы «феррари» водить не научились.
– Точно. Потому чем помереть в канаве, лучше будет, если я посторонюсь.
– Вы, по мне, не похожи на человека, который может посторониться по собственной охоте.
– По собственной охоте, комиссар, верьте слову, по собственной. Конечно, разные бывают манеры, чтоб уговорить человека поступать добровольно по собственному почину. Раз один друг – он читал страсть сколько и ученый был – мне рассказал одну историю, я вам ее перескажу слово в слово. Вычитал он ее в какой-то книге у одного немца. Был это, значит, один человечек, и говорит он раз своему приятелю: «Спорим, что кот у меня будет есть горчицу жгучую-прежгучую, знаешь, такую, что прожжет дырку в животе?» «Кошка горчицу ни в жисть есть не будет», – говорит приятель. «А вот увидишь, что у меня будет, как миленькая», – отвечает человек. «Ежели заставишь пинками и колотушками, так будет», – говорит приятель. «Никак нет, без всякого насилия, будет есть по собственному почину», – отвечает человек. Поспорили, значит, потом человек набирает полную ложку горчицы, такой, что, как на нее глянешь, уже во рту гиена огненная, хватает кошку и хрясть! – плюхает ей горчицу прям под хвост. Кошка бедная, чуя, что нутренность у ней пропекает, бросается себе зад лизать. Лизала-лизала и без принуждения всю горчицу и съела. Вот какие дела, уважаемый [2].
– Я понял прекрасно. Теперь начнем разговор сначала.
– Я и говорю, что дамся арестовать, но мне нужно малость театра, чтоб видимость поддержать.
– Не понимаю.
– А я щас растолкую.
Он растолковывал долго, пропуская время от времени стаканчик вина. В конце концов резоны собеседника убедили Монтальбано. Но можно ли было положиться на Тано? В этом-то и состояла закавыка. Монтальбано в молодости нравилось играть в карты, потом, по счастью, прошло, поэтому он чувствовал, что другой играл некраплеными картами, без шулерства. Ему поневоле приходилось доверяться своему чувству и надеяться, что оно его не подведет. Подробно, до мелочей они обговорили все подробности ареста, чтоб не случилось разных накладок. Когда закончили, солнце было уже высоко. Прежде чем выйти из халупки и начать представление, комиссар долго смотрел Тано в глаза.
1
Образ повозки имеет реальную основу – колоритной приметой сицилийского народного быта являлись расписные деревянные повозки («carretti siciliani»). Люди чести («uomini d'onore») – самоназвание мафии. (Здесь и далее примеч. перев.).