— Правда твоя, правда и моя, а где она?
БОЛДИНО. ОСЕНЬ
Служба забросила Даля на юго-восток Нижегородской губернии, в Лукояновский уезд. В село Болдино он попал вечером. Беспросветная темень затянула небо. Дождь сыпал осенний, мелкий, нескончаемый. Не стучал по земле, не колотил по заборам и крышам, не шумел в сочной листве, — сыпал почти беззвучно, лишь едва слышно и однообразно шурша. Щедро сеял копейки в черные лужи.
Даль, перешагивая через лужи и увязая в цепкой грязи, прошел к господскому дому. Дом был темен, пуст. Никто в нем не жил. Приказчик отпер дверь, зажег свечу. Из комнат тянуло нежилым — сыростью, холодом, пустотой. Приказчик покапал на некрашеный стол золотистого, горячего воску и прилепил свечу. Даль приблизился к столу, подержал над свечою пальцы — сквозь кожу тепло и красно просвечивала кровь. Даль запахнул свободную, до пола шинель внакидку, сел в простое, не обитое материей кресло. Старое кресло протяжно заскрипело. Даль отпустил приказчика, остался один.
Провел ладонью по столу, не то пыль смахнул, не то погладил нежно старые доски: может быть, на этом столе написаны «Маленькие трагедии», «Повести Белкина». Почти тридцать лет назад холерные карантины заперли Пушкина в Болдине. Даль стоял тогда с полком на Волыни. Или, кажется, уже в Польше. Нет, на Волыни, пожалуй. Пушкин был велик и недосягаем. Теперь Пушкин близок, хотя его нет, совсем нет, а Даль уже старик, только на часок завернул в Болдино, едучи по делам службы.
Пахло горячим воском. Даль пригрелся. Смотрел на свечу и думал, что даже такой маленький одинокий огонек дает свет и тепло…
…Даль и не заметил, как вошел Пушкин. В черном новом сюртуке. Даль не удивился, не испугался. Сказал:
— Тот самый сюртук. Я его узнаю. Он все эти годы был у меня. Недавно я показывал его Пущину.
Пушкин сказал:
— Пущин далеко.
— Как же, как же, — заговорил Даль. — Но их ведь вернули из ссылки. Пущин приезжал ко мне в Нижний. Мы говорили о тебе. И сюртук я ему показывал — выползину. И дырочку от пули.
Пушкин медленно расправил в ладонях полу сюртука и показал Далю. Материя была цела. Дырочки не было. Засмеялся.
— Я из этой выползины долго еще не выползу…
Сел напротив. При свече он был смугло-желт, волосы казались темнее, лишь глаза сияли — как ключевые озера. Пушкин спросил:
— Ты какими судьбами? Тут же карантины кругом. Я на днях собрался на тот берег Азанки, перевозчикам рубль давал — не поехали.
Даль сказал:
— Я по делам службы. Из Нижнего.
Пушкин сверкнул полоской зубов:
— Служба, служба! Верблюд, навьюченный словами, в турецком плену службы. Помнишь, ты про верблюда рассказывал? Ты на него похож.
Даль сказал:
— Нет, нет, не думай, я свои запасы разбираю. Вот сборник пословиц составил. С лишком тридцать тысяч. И слова до буквы «3» разобрал.
Пушкин стал считать, быстро загибая пальцы:
— Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, земля. Восемь букв разобрал. А всех до ижицы тридцать пять. Однако выйдешь ли из плена живым?
Даль сказал:
— Из хивинского плена убегали. Пан или пропал.
Пушкин постучал себя в грудь длинным пальцем:
— Я, брат, тоже побег замышлял. Хотел новое Болдино. Не смог. Где ж тебе! Нет, не убежишь!.. — Пушкин привстал, заслоняя свет, перегнулся через стол: — А жаль! Служить, так не писать!
Даль затвердил:
— Убегу, убегу…
Пушкин вдруг опустился грудью на стол, закрыл глаза, проговорил жалобно:
— Холодно…
Взял свечу, накапал золотистого воску в ладонь, начал быстро растирать виски.
Даль крикнул последний раз:
— У-бе-гу!
— Холодно, холодно, ваше превосходительство!
…Приказчик стоял перед Далем, склонившись.
— Заснули, ваше превосходительство, — говорил почтительно. — Может, прикажете насчет ночлега распорядиться?