Зайдя на кухню, он щелкнул пятками и поклонился Грейс, которая стояла — в буквальном смысле слова, на двух лапах — у буфета, не то царапая его, не то пытаясь что-то стибрить. Алекс включил чайник и достал из шкафа фарфоровую бутылочку. Открыл небольшую пластиковую коробку с пахучими травами, и Грейс попятилась, пока не уперлась задом в шкаф. Алекс высыпал немного травы в бутылку. Добавил горячей воды. Это называлось «цзя и» — что-то вроде «весеннего чая», но черного как смоль. Отвратного вида и с отвратным запахом. Да и вкуса тоже не приведи Господь. Но это зелье способствовало очищению и лучшей работе легких, как утверждал доктор Хуань из Сохо. А у Алекса с легкими было неважно. Да вообще самочувствие не ахти какое. Он завинтил пробку и положил бутылочку в карман сумки.
Открывая дверь в гостиную, он наконец ясно вспомнил, как, будучи под сильным воздействием наркотика-галлюциногена, ехал на машине, с Эстер на соседнем сиденье. И врезался в ограждение возле автобусной остановки. Он не мог передать словами, как об этом сожалел. Да и кто бы стал его слушать? Он же не католик. Жил один. И не в первый раз он почувствовал, что ему не хватает общения. А жизнь похожа на воронку, через которую все — люди, события — утекает, может даже попутно очищаясь. И на что они все похожи? На шарики, которые вертят в руках для снятия стресса? Сделанные из эластичного материала, которого с каждым днем становится все больше и больше. И они твердеют, растут в размерах. Их число растет. Такое у него возникло ощущение. И в любом случае, именно такой он представлял жизнь католика. Как втягивающую все и вся воронку. Бедная Эстер!
Он пересек комнату и встал на колени перед телевизором. Вытащил кассету с «Девушкой из Пекина» из видика. Положил ее в сумку, и все у него внутри потеплело от счастья, стоило только взглянуть на обложку кассеты. С нее ему улыбались два прекрасных лица его любимой актрисы, звезды эстрады — Китти Александер[13]. На первой фотографии, справа, она была одета как пекинская девушка — в китайский халат и шляпку. Глаза ее немного походили на его собственные, слегка монголоидные. Она потерялась на улицах Бродвея пятидесятых годов. А на левом фото та же девушка, но уже совсем другая, одетая как голливудская красавица, в облегающем вечернем платье, тонких белых перчатках, дорогих розовых туфельках, с падающей на одно плечо волной черных волос. Весь сюжет фильма состоял в ее превращении из той, что на правом фото, в ту, что на левом. Обложку кассеты следовало читать справа налево, как текст на иврите.
В пластике, покрывавшем кассету, обнаружилась прореха. Алекс просунул в нее палец и поводил им внутри, коснувшись сначала одной Китти, а потом другой. «Гражданин Кейн», «Броненосец Потемкин», «Унесенные ветром», «Дорога». Его удивляло, что так много людей — а положа руку на сердце, большинство людей — не осознавало, что мюзикл со сказочным сюжетом «Девушка из Пекина», снятый в пятьдесят втором году, — величайший фильм в истории кинематографа. Алекс осторожно положил кассету себе в сумку.
В коридоре он снял с вешалки и надел длинное непромокаемое пальто с погонами. Сегодня в нем он показался себя очень маленьким. Ему было двадцать семь лет. И сам себе он представлялся эмоционально недоразвитым, как все дети на Западе. О смерти и думать не хотел. К наукам относился с недоверием. Вдобавок ко всему любил, чтобы его развлекали. Взял за правило обсуждать собственные привычки вроде этой с самим собой, когда надевал пальто, — и подозревал, что дети и взрослые из стран третьего мира с их неразвитым самосознанием ничего подобного не делают. Его все еще повергало в легкий трепет, когда письмо адресовалось ему, а не его матери. Нагнувшись, он поднял с пола пачку почты и быстро перелистал счета. Снова счета, реклама пиццы, баланс банка, конверты из Америки с изображениями кинозвезд и президентов, брошюра о нарушениях эрекции, бесплатный пробник крем-пудры для воображаемой белой женщины, с которой он не спал.
3Иногда он ходил по врачам-европейцам. Ему прописывали разные пилюли, средства и успокоительные процедуры («антистрессовые» — громоздкий неологизм, если угодно) — от прогулок на свежем воздухе и игры в мяч до таблеток всех цветов радуги. Годом раньше он ездил в Польшу. Гулял по тихим площадям Кракова, и у него слезы выступали на глазах, откликаясь на зов крови, перехватывало дыхание в кафе при звоне колоколов, поминальном звоне по безвозвратно утраченному, чему он не мог даже дать название. У таблеток был побочный фаллический эффект. Каждая пара женских ножек рядом причиняла ему бездну страданий. Его не покидала странная потребность — стремление оплодотворить всех дам в этой стране. Проходя по улице неподалеку от Освенцима, он увидел огромное облако цветочной пыльцы — по крайней мере, сам он решил, что это пыльца, и пошел прямо на нее, но то был осиный рой. Будучи молодым человеком из Маунтджоя, во всех отношениях современным, он и подумать не мог, что темное облако на его пути может представлять какую-то опасность. Все увиденное он описал в стихотворении — втором за двадцать семь лет жизни. Оно получилось не очень удачным. А окажись он на одной из польских площадей году этак в 1750-м? В тяжелых башмаках и шляпе, напичканный идеями Просвещения и подпоясанный толстым ремнем с золотой пряжкой? А если бы Рубинфайн попал в то время? Или Адам? Джозеф? «Я видел лучших людей моего поколения… спешащих занять местечко в индустрии развлечений»[14].