Эли замирает. Эта новость затмевает даже ту о ее родстве с Бекки. Я ее понимаю: сам был в херовом шоке, когда узнал.
– Да ты гонишь, Фрэнсис! – выдает она, подавившись дымом. – Она дочка сенатора Картрайта?
– Не совсем так, – усмехаюсь я. – Она внучка действующего сенатора Картрайта. Сынок его наследил, тот, который с головой не дружил.
– Она знает? – спрашивает без лишних слов и стенаний.
– Нет, конечно, но это рычаг, ты же понимаешь.
– Вот же дерьмо, Фрэнни, – трамбует сигарету в пепельнице. – Вот же дерьмо. Не смей давать ей эту власть! Не смей, слышишь!
– Не собираюсь, – усмехаюсь я.
Она навсегда Ребекка Малленс. Моя Бекки. В лучшем случае я овдовею. Но верится, что даже смерть не разлучит нас.
Глава 5. Бекки
Ненавижу его. Ненавижу себя. Ненавижу этот чертов пластиковый пригород для особенных, населенный барби и кенами. А больше всего ненавижу… Митчелл. Бросил меня жить, а сам ушел. Лучше бы задушил после того единственного и прекрасного раза вместе и продолжил быть Душителем. Я бы тогда всегда была с ним. Стала бы призраком, хотя он всегда говорил, что все это детские сказки.
Он со мной не остался даже как память. Не знаю, что со мной. Что-то во мне ломается. Митчелл ускользает от меня. И что еще отвратительнее заменяется Малленсом. Его голос теперь слышен словно сквозь толщу океана, того самого, в водах которого мы целовались. Прикосновения его губ и рук словно через тот целлофан на трупах. Вот только, кто из нас действительно мертв: он, или все-таки я? Даже его запаха я почти не помню.
Девочка-зомби. Девочка-пустота. Он сказал: “Ты должна жить”, и не удосужился объяснить, как жить-то без него. Жизнь – это то, что происходит вокруг меня, но я в этом не участвую. Двумерная черно-белая вырезка из старого журнала, зачем-то вклеенная в 3D-модельку.
Я семеню на высоченных шпильках по идеально-ровной белоснежной дорожке, которая бежит среди идеально-ровного английского газона. Ему бы понравилось. Митчелл так любил, когда все идеально. Любил, потому что внутри был чистым хаосом, грязным, неидеальным и прекрасным. Моим прекрасным.
Какая я тоже идеальная и пластиковая, вот только… на своих туфлях я могу без боли только стоять, а корсетное платье, которое подчеркивает задницу и грудь, позволяет дышать через раз.
Ставлю на столик чертов яблочный пирог и позволяю себе лишь судорожный выдох. Воскресные барбекю – гордость Малленса, а я – главное развлечение его и его гостей, которых он даже не знает по именам.
– Шикарно выглядишь, детка, – вырастает позади меня и прижимает к себе, нажимая на грудину рукой. Это объятье больше похоже на присваивающий захват. Почти не могу дышать. – Но в следующий раз я хочу видеть на тебе красное платье. Красное, Бекки. Ты поняла?
– Поняла, – еле слышно, содрогаясь от омерзения.
Он опять под кайфом. От Малленса можно ждать чего угодно, когда он под ледяными парами. И я молюсь богу, в которого не верю, чтоб это была не милость.
Малленс погружает палец в начинку пирога, тянет его в рот, отвратно слизывает сладкое месиво, а потом всасывает кожу на моей шее, прищипывает ее губами.
– Вкусная, как и ты, любимая.
Резко отпускает меня, тяжело шлепает по заднице так, что я прикусываю кончик языка.
– Фрэнсис! – какой-то богатенький говнюк решил вылизать Малленсу задницу.
Выдыхаю. Отваливает от меня, но остаюсь я одна ненадолго.
– Ребекка, милочка! – слышу голос этой мерзкой Миртл. Она живет в соседнем доме и жена какого-то важного хрена с рыхлым пузом, как и у самой Миртл после очередных родов. – Какая страсть у тебя с мужем. И он такой красавчик, такой сильный.
– Он такой, да, – заставляю себя повернуться к ней, растянув губы в такой же слащавой улыбочке. У них научилась. У этих сволочей, которые на самом деле мертвее меня. Давно сдохли и смердят.
Ненавижу.
Хочу всех их грохнуть. Хочу сложить трупы в доме, облить бензином и поджечь. Хочу смотреть на огромный погребальный костер, как много лет назад.
– Но ты тоже конфетка. Такая фигурка, – льет она свои бредни галонами. Пластиковыми канистрами как для молока. – Правильно, ты ж еще не рожала. И не торопись, Ребекка, веселись со своим жеребцом, пока есть шанс, и вагина не лопнула оттого, что пыталась протолкнуть в отверстие с лимон что-то размером с арбуз.
– Бекки, – машинально поправляю. Кажется, имя – это единственное, что от меня осталось. И я за это держусь. Отчаянно, оплетая всеми конечностями.
– Как скажешь, милочка, – улыбается, а в глазах непонимание. – Понимаю, муж горячий, но ты же ведь не чайлдфри, как все эти модельки-анорексички? – для убедительности она шлепает себя по дряблому, торчащему животу.