— Эйфелева башня? Да ты свихнулся, что ли, старина! Все это успеем потом. Знаешь, что делал восточный мудрец и весельчак Ходжа Насреддин, прежде чем остановиться в том или ином городе?
— Знаю. Сначала он ехал на базар, чтобы убедиться в изобилии и разнообразии продуктов, потом посещал местное кладбище, дабы посмотреть, уважают ли горожане память предков своих. И если все было в порядке, Насреддин осчастливливал своим пребыванием городище сие.
— Правильно. Молодец Колосов. И везде-то вы были, и все-то вы знаете. А теперь слушай. Мы сейчас заедем ко мне в корпункт, где ты оставишь вещи и приведешь себя в порядок. Да и я тоже переоденусь. Затем я свожу тебя в «Мулен Руж» — знаменитую «Красную мельницу». Там мы усладимся стриптизом, которого нет в твоей католической Италии, посмотрим на голых девок в канкане, послушаем хорошие песенки и поужинаем. Потом, завтра, съездим на русское кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Это в нескольких десятках километров от Парижа, а вот вечером я поведу тебя в «чрево Парижа» — знаменитый парижский базар. Отдадим должное мудрецу Насреддину.
Мы сели в «Пежо-403», который был кое-где помят и оцарапан.
— Вожу лихо, — улыбнулся Лева. — Какой же русский не любит быстрой езды.
Да, за рулем Володин был настоящим лихачом. Мчались мы по парижским улицам с бешеной скоростью, все время с гудением обгоняя медлительных водителей. Были и пробки. Но и здесь Левушка все время пытался найти дырку, чтобы выскочить вперед. В общем, автомобилистом он был страстным, вроде меня. Но у меня все было по необходимости: почти каждый день приходилось убегать от хвоста. А он мчался из любви к искусству. Французская контрразведка его не волновала. Он был «чистым» советским корреспондентом. Короче говоря, мы быстро доехали до корпункта, привели себя в порядок. При мне Лева вскрыл и прочитал послание Льва Николаевича.
— Ничего особенного, — сказал он мне. — Скоро в Париж приедут его хорошие знакомые. Вот он мне и расписал всю программу их пребывания: где и как их максимально ублажить с минимальными затратами. В общем, все нормально, Ленька. А теперь помчались в «Мулен Руж», мой дорогой итальянец.
Мы славно посидели в кабаре. Это сейчас уже никого не удивишь голыми телесами. Иногда на нынешних стриптизерш и смотреть-то противно. А в «Мулен Руж» все эстетично, несмотря на обнаженные груди удивительно изящных танцовщиц. Вышли мы из кабаре очень довольные жизнью и друг другом.
— Ленька, а пойдем по бабам? Местные девочки, между прочим, более качественные, чем твои итальянские.
— Нет, Левушка, был у меня один печальный случай с дамами пару лет тому назад в Генуе.
— Ну и чем дело кончилось?
— Настучали на меня. А к тебе пристают местные «искусствоведы» из резидентуры?
— Кагэбэшники, что ли?
— Они самые.
— Ты знаешь, пристают. Предлагают тайное сотрудничество. В общем, предлагают стать стукачом. А я не могу. Противно это душе моей.
— Да, стучать не надо. От этого категорически отказывайся. А вот помочь им надо. Может, попадутся какие-нибудь французы, которые из симпатии к нашей стране или за деньги могут давать конфиденциальную информацию. Или сам получишь интересные сведения, не из печати разумеется. Вот здесь ребятам помочь надо. И они тебя из какой-нибудь случайной беды выручат.
— Советуешь?
— Советую, Левушка.
В пьяном виде Лев Володин водил свой «пежо» так же лихо, как я свой «ситроен» в Риме. Мы благополучно вернулись в корпункт и сразу же завалились спать. Пробуждение было тяжелым. Сказывалась ночь, проведенная в «Мулен Руж». Однако программу, которую мы наметили, надо было выполнять. Я растолкал своего товарища, и вскоре мы спустились, сели в «пежо» и поехали на русское кладбище.
Есть ли место на свете тише и печальнее, чем кладбище? Переступаешь черту, отделяющую мир живущих от последнего их прибежища, и сразу же все меняется. И вокруг тебя, и в самом тебе. Кажется, что и птицы поют здесь сдержаннее, и деревья шелестят своими зелеными плащами тише, и, сам того не замечая, невольно переходишь на шепот.
Откуда это? Может, с тех давних, очень давних, забытых даже историей времен, когда живые искренне верили в то, что громкой речью могут потревожить сон ушедших? А может быть, из-за неодолимого страха перед смертью, вернее, перед неизбежностью прихода зловещей старухи с косой, которая открывает окованные железом ворота замков королей с такой же легкостью, как и ветхие двери хижин бедняков?
О смерти думали всегда, ее стремились осмыслить все. И великие, и невеликие мира сущего. Одни — с покорностью рабов, другие — с бессильной яростью бунтарей, третьи — с легким скепсисом всепонимающих философов. Древнеримский император Марк Аврелий считал, что «смерть похожа на рождение, ибо есть такое же таинство природы, и о ней не надо думать плохо». Не противоречит диалектике и библейское изречение о том, что «живая собака лучше, чем мертвый лев». Мольер с тонким ехидством успокаивал современников: «Умирают всего лишь один раз, и при этом надолго». Английский поэт Франклин Бенджамен говорил, что в «современном мире нет ничего более постоянного и устойчивого, чем смерть и налоги», а его французский коллега Франсуа Шатобриан дал жизнь актуальному афоризму: «Если кто-нибудь и вернется в этот мир через несколько лет после своей смерти, я очень сомневаюсь, что его встретят с буйной радостью те же самые люди, которые горько рыдали на его похоронах…»