Слезы текут у меня по щекам и затекают во все еще разинутый в крике рот, но даже вкус соли на языке не уменьшает горечи момента.
– Это несправедливо, – продолжаю я, – ты лишила меня даже удовлетворения наорать на тебя, высказать тебе в лицо всю мою злость! Ты должна была все мне сказать – хотя бы в самом конце, но ты должна была это сделать!
Нет, ничего она мне не была должна. Я же ей про себя никогда ничего не говорил.
– Ты могла бы ругаться со мной, а вместо этого ты приучилась избегать меня, – шепчу я, – и научила делать то же самое и наших детей…
Снова звонит телефон. Я вытираю нос и иду взять трубку. Это Данте. У меня нет желания говорить, но, несмотря на это, я пытаюсь справиться с голосом, чтобы скрыть, что я плакал.
– Алло?
– Папа, куда ты пропал?
– А куда я пропал?
– Я тебе уже два часа звоню, я думал, тебе стало плохо.
У моего сына есть некоторая склонность драматизировать.
– Ну что ты говоришь? Я решил немного навести порядок в кладовке.
– Слушай, если ты хочешь продолжать жить один, ты должен носить телефон с собой, иначе нас из-за тебя удар хватит.
– Не волнуйся, я не думаю, что для Звевы это такая проблема.
– Почему ты так говоришь?
У него пронзительный голос – настолько, что я вынужден отодвинуть трубку подальше от уха. Даже по телефону мне кажется, будто я разговариваю с одним из тех парикмахеров, что мечтают оказаться на месте своих клиентов.
– Просто так, мы слегка поцапались.
– Опять? Вы когда-нибудь прекратите грызться между собой? Все равно, сколько бы вы не ссорились, вы все равно не можете друг без друга.
– Да, но на этот раз мы не просто поспорили, сейчас все серьезнее.
– Да ладно. Лучше слушай, я звонил тебе, чтобы позвать в субботу на ужин: я хочу представить тебе очень важного для меня человека. Наверное, я и Звеве скажу, чтобы она приходила – так вы сможете помириться и прекратите вести себя как дети.
– Какого-то особенного человека?
– Да, но пока не спрашивай меня ни о чем. Потом я все тебе расскажу.
Ух ты, Данте решил наконец мне во всем признаться. Может, он хочет представить мне своего парня? Не знаю, стоит ли мне надеяться, что это тот художник, или лучше кто-нибудь другой. В любом случае, я всегда мечтал, что он найдет в себе мужество открыть мне правду, и теперь, когда он собирается это сделать, я понимаю, что я еще не готов.
– Ты что, простыл?
– Нет, а что?
– У тебя странный голос.
– Это, наверное, телефон так передает…
– Ну хорошо. Тогда до субботы. – Я кладу трубку и возвращаюсь в кладовку; поднимаю с пола фотографию и прячу ее назад в коробку. Потом беру в руки Барби, и в этот самый момент в дверь стучат. За последние два дня со мной рядом даже муха не пролетала, а теперь такое впечатление, что все вдруг вспомнили о моем существовании. Я иду открыть дверь и оказываюсь лицом к лицу с Эммой, которая улыбается, покачивая у меня перед носом пакетом.
– Привет, Чезаре, – первая говорит она, – а я тут купила курицу-гриль с картошкой и бутылку вина. Можно войти?
Если бы у нее с собой не было вина, то возможно, я бы придумал какую-нибудь отговорку: сегодня совсем неподходящий вечер, чтобы общаться с человеком, у которого еще больше проблем, чем у меня. Но все же я замечаю, что голоден и что запах жареной курицы побуждает меня оказать соседке гостеприимство. Посторонившись, я приглашаю ее зайти. Ее не нужно просить дважды: она устремляется по коридору, оставляя за собой вкусный запах еды. Следуя за этим запахом, я оказываюсь в дверях кухни, где вижу Эмму, которая разворачивает курицу.
– Что тут за склеп? – восклицает она, не глядя на меня. – Почему ты не включишь свет?
Мне кажется, она в хорошем настроении. В прошлый раз поднимал ей настроение я, а на этот раз может получиться наоборот. Едва я выполнил данное Эммой поручение, как она задает мне другой вопрос:
– Что ты делаешь с Барби?
Лишь в этот момент я бросаю взгляд на свою руку и осознаю, что я так и ношу с собой куклу.
– Это была любимая кукла моей дочери, – объясняю я и кладу игрушку на буфет у себя за спиной.
– И ты ее сохранил? Какой ты молодец!
Мне бы стоило сказать ей правду: что это Катерина спрятала Барби на память, что я совсем не тот человек, который привязывается к вещам – мне хватает проблем и с живыми людьми. Однако я молчу – отчасти потому, что теперь, раз у меня есть такая возможность, мне хочется выглядеть заботливым отцом, а отчасти потому, что, по правде говоря, найдя эту крошку-длинноножку с платиновыми волосами, я испытываю нежные чувства и к ней тоже.