– А ребенок?
– Он узнает о нем, когда меня уже здесь не будет.
Я залпом вливаю в себя целый бокал вина. Полагаю, что жизнь – это женщина: когда ей нужно ткнуть тебя носом в твои ошибки, она говорит с тобой без обиняков. То, что моя жена столько времени мне врала и что Звева все еще сердится на меня, кажется мне сейчас пустяком по сравнению с гигантскими проблемами Эммы. Нужно поскорее научиться внимательно смотреть на жизнь других людей, и тогда пропадет желание несправедливо оплевывать свою собственную.
Если бы не было ребенка, все было бы значительно проще. Но в сложившейся ситуации он не согласится на развод. Я решаю сказать то, что думаю.
– Если ты в самом деле хочешь освободиться от него, тебе следовало бы серьезным образом рассмотреть возможность аборта.
Она пристально смотрит на меня, и я выдерживаю ее взгляд. Мне очень жаль, Эмма, но этот старый мерзавец, которого ты видишь перед собой, решил, что не будет просто улыбаться как ни в чем не бывало и делать вид, что его это не касается.
– Раз уж тут речь о его ребенке, он никогда не оставит тебя в покое, – добавляю я.
Она опускает голову. Я уже был готов к вспышке гнева с ее стороны, даже к тому, что она просто встанет и уйдет, но она ничего этого не делает: вместо этого она берет Вельзевула за шкирку и сажает его к себе на колени.
– Ты прав, – заявляет она, гладя его по загривку, – это было бы самым правильным решением.
– Нет, правильным я бы не сказал, я бы назвал его разумным. Только отказавшись от ребенка, ты можешь надеяться и вправду расстаться с ним.
Вельзевул начинает мурчать, и мое внимание на мгновение переключается на него. Что сказать, я давно понял, что завидую самым невероятным существам типа игрушечных монстров или котов – короче говоря, любым созданиям, у которых степень возлагаемой на них ответственности равна нулю.
– Я это знаю. Но я не уничтожу своими руками то единственное хорошее, что случилось в моей жизни!
– И хорошо, но я должен был тебе это сказать.
Попробуйте покопаться в жизни других людей, проникнуть в их так никогда и не сбывшиеся желания, в их сожаления, упущенные возможности и ошибки. Единственное, чего вы там никогда не найдете: детей.
– Мне бы хотелось познакомиться с твоей семьей.
Она обладает способностью перескакивать с одной темы на другую в мгновение ока.
– Они здесь не появляются, – тут же отзываюсь я.
– Как так?
– Ну, это был дом их матери, слишком тяжелые воспоминания.
– А как же ты?
– Я умею справляться с воспоминаниями: нужно просто запереть их в кладовке.
Эмма весело прыскает со смеху и в который раз поражает меня своей красотой, так что я снова спрашиваю себя: почему ей нужно проводить свое время на неприглядной стариковской кухне, а не где-то там, в мире, ожидающем ее снаружи? Потому что, к сожалению, существуют люди, считающие, что они могут обладать другими людьми.
– Ты слишком красивая, чтобы проводить всю оставшуюся жизнь с подобным типом, – утверждаю я с горячностью.
Она становится серьезной и, слегка покраснев, отвечает:
– Он думает, что я – его собственность. И он настолько уверен в этом, что сумел убедить даже и меня.
Я качаю головой.
– Никто не может быть чьим-то, Эмма.
– Да, теперь я это знаю.
Вельзевул неуловимым движением соскальзывает с ее коленей и удаляется по направлению к гостиной. Может, он собирается вернуться к кошатнице – все равно здесь он уже получил все что хотел. Эмма поднимается с места и говорит:
– Я должна попросить тебя кое о чем.
– Слушаю.
Она берет сумку, которую вешала неподалеку, и расстегивает молнию.
– Только ты должен пообещать мне, что не будешь считать меня сумасшедшей. Я знаю, это нелогично, но когда я их увидела, я не смогла удержаться и не купить их.
И она достает из сумки две распашонки для новорожденных: одну розовую, а вторую голубую. С довольной улыбкой на губах она гордо демонстрирует их мне.
– Нет, только прошу тебя, ничего не говори. Ты можешь подержать их у себя? Я не знаю, куда их спрятать. Ты отдашь их мне потом, когда будет нужно.
Если бы здесь рядом сейчас оказался Марино, он бы тут же начал свое бесконечное нытье по поводу того, что я принимаю все слишком близко к сердцу и что, в конце концов, я ничего не могу сделать для нее, и что при таком моем поведении я даже подвергаю себя риску. Но я в жизни никогда не слушал того, что говорит мне Марино – с чего бы вдруг начинать сейчас? Я киваю и беру распашонки. Мне приходится напрячься, чтобы быстро посчитать в уме, но, кажется, я не прикасался к подобным вещичкам уже почти полвека. По правде говоря, когда речь шла о том, чтобы поменять подгузники Федерико или убаюкать его колыбельной, я всегда был готов смыться.