Звева садится на краешек дивана и молча глядит на меня. Даже теперь, когда она так близко, мне не удается заглянуть ей в глаза.
– Мне очень жаль, – произносит она, – я знаю, что я свалилась тебе как снег на голову без всяких объяснений, но, по правде говоря, я просто боюсь, что ты меня осудишь.
Машинально я делаю первое, что приходит мне в голову, – протягиваю в темноте руку к ее лицу; уже целую вечность мне не доводилось этого делать. И действительно, от растерянности Звева почти готова отпрянуть, но потом подставляет щеку под мою руку. И спустя пару мгновений кожа моей ладони ощущает ее слезы, как случалось когда-то давно: в те времена я большим пальцем руки успевал унять ее плач прежде, чем слезы прочертили бы дорожки у нее на щеках.
– Не знаю, сколько уже времени ты вот так не гладил меня по щеке.
– На самом деле я ведь не дотрагиваюсь до тебя по-настоящему, – возражаю я, – ядра наших атомов никогда не соприкасаются, у них это не получится. Ничто ничего не может коснуться.
– Что ты такое говоришь?
– Не знаю, я такое слышал в каком-то документальном фильме, но я не особо все понял.
Она улыбается:
– Ты смотришь слишком много документальных фильмов.
– Вполне возможно, но это единственная вещь, которая все еще возбуждает у меня любопытство. А любопытство позволяет мне удовлетворять мое непомерное тщеславие!
Звева широко улыбается, и я вместе с ней. Потом мы снова становимся серьезными и какое-то время храним молчание, пока она наконец не восклицает:
– Мы поругались с Диего, мне кажется, он что-то подозревает…
Я вздыхаю. Подозрение – последняя деталь при разрыве отношений; когда доходит до этого, слишком многое уже потеряно, чего не вернуть.
– Ты его больше не любишь?
– Я не знаю…
– Это значит «нет».
– Для тебя не существует никаких промежуточных вариантов, никаких обходных путей, правда?
– Обходные пути нужны, чтобы избежать верной дороги, напрямую ведущей тебя туда, куда тебе хочется и куда нужно идти. Люди – мастера ходить кругами, лишь бы не прийти к цели, которая их страшит.
– В последнее время ты что-то полюбил философствовать, – иронически замечает она.
– Тут дело не в философствовании, просто возраст помогает тебе смириться с не слишком приятными истинами. Если ты больше не любишь мужа, ты должна оставить его. Не ради себя, ради Федерико. Иначе все его детство будет отравлено вашими сценами и твоим недовольством. Мне очень жаль, я пытался не вмешиваться, но теперь я чувствую необходимость сказать тебе, что я думаю. Решись сделать свой выбор, не поступай, как я и как все остальные. Ты даже не представляешь, сколько пар продолжают быть вместе лишь из-за нежелания выбора.
Она отстраняется от моей ласкающей ее щеку руки, упирается локтями в колени и закрывает лицо руками. Потом начинает раскачиваться из стороны в сторону, как делала Катерина, когда чувствовала себя в ловушке. У меня вырывается смешок. Обернувшись, Звева смотрит на меня с недоумением.
– Нет, ничего, просто ты очень похожа на мать, она тоже часто так качалась.
– Я этого не помню.
– Ну, обычно матери стараются скрыть от детей, когда им тяжело.
Эта фраза сразу гасит слабый отблеск радости, едва озаривший ее лицо.
– Ты думаешь, я неправильно веду себя с Федерико, это так? – быстро спрашивает она.
– Да, – признаюсь я, – но кроме того, я полагаю, что это нормально и что тут уж никто ничего поделать не может. Я неправильно вел себя с тобой, ты – с ним, а он будет неправильно вести себя со своими детьми.
Кажется, это ее успокоило, так что мы еще какое-то время сохраняем молчание и только наше дыхание то в унисон, то в разнобой нарушает ночную тишину, как бывало когда-то много лет назад. И снова первой заговаривает она:
– Почему ты не перейдешь спать туда?
– Куда?
– На вашу с мамой кровать, в спальню.
– Нам всем будет там тесно.
– Да и наплевать.
– Мне тут нормально, не волнуйся за меня.
– По правде говоря, я волновалась за себя.
Я с удивлением смотрю на нее. Тогда она поднимает брови и продолжает:
– Просто мне очень грустно спать в той кровати…
Да, точно, я об этом не подумал. Люди всегда оставляют частичку себя в тех вещах, которыми они пользовались в течение жизни. Забравшись под одеяло, Звева обнаружила там свою мать.
– Ну хорошо, тогда я приду, чтобы тебе не было грустно, – поспешно обещаю я, – но я тебя предупреждаю: я постоянно верчусь и храплю, как свинья.
Она смеется, помогая мне подняться. Мы забираемся под одеяло по обе стороны от спящего Федерико, и потом Звева перед тем, как погасить свет, внимательно смотрит на меня и шепчет: