У Карлайла дрожали руки.
— Если вы сейчас же не уберете с дороги машину, я вызову полицию. — От гнева его мутило и даже голова кружилась. Перед глазами плыли круги.
— Слышь, дядя, мы уходим, понятно? — сказал тот парень. — Уходим.
Гуськом они прошли мимо него к выходу. На улице девица споткнулась, потом, пошатываясь, пошла к машине. Карлайл видел, как она остановилась и закрыла лицо руками. Один из парней подтолкнул ее сзади и назвал по имени. Она отняла руки от лица и забралась на заднее сиденье.
— Сейчас папа переоденет вас в чистое, — сказал Карлайл детям. Он старался говорить спокойно. — Только сначала помоемся. А потом пойдем есть пиццу. Как вы насчет пиццы?
— А где Дебби? — спросила Сара.
— Ушла.
Вечером, уложив детей спать, Карлайл позвонил своей приятельнице Кэрол, с которой вместе работал в школе, и рассказал, что приключилось с няней:
— Прихожу домой, а дети в палисаднике с собакой. Громадный пес, с волка ростом. А няня — в доме, с компанией каких-то балбесов. Пластинку Рода Стьюарта пробуют, во весь мах пустили, а дети на улице, играют с чужой собакой. — Говоря эти слова, Карлайл зажал виски пальцами свободной руки.
— О господи, — сказала Кэрол. — Миленький, мне так тебя жалко. — Ее голос звучал неясно. Карлайл представил ее у телефона. Она имела привычку держать трубку во время разговора не у рта, а у подбородка. Он уже не раз замечал за ней. Привычка Кэрол вызывала у него глухое раздражение.
Кэрол спросила, не приехать ли ей сейчас к нему. Она готова приехать. Да, да, она приедет. Вызовет няню и приедет. Она хочет приехать, и нечего ему стесняться участия близкого человека…
Кэрол работала секретарем у директора школы, где Карлайл преподавал изобразительное искусство. С мужем она развелась, осталась с ребенком — десятилетним неврастеником, которому отец дал имя Додж — в честь своего автомобиля.
— Не надо, справлюсь, — сказал Карлайл. — Но все равно спасибо. Спасибо, Кэрол. Дети, правда, уже легли, но сегодня мне как-то не совсем удобно принимать гостей.
Она не настаивала.
— Миленький, мне жаль, что так нескладно у тебя получилось. Но я понимаю, тебе хочется сегодня побыть одному. С этим тоже надо считаться. Увидимся завтра в школе.
Она не вешала трубку, ожидая, что он скажет еще что-нибудь.
— Надо же, вторая няня за неделю, — сказал он. — С ума сойти можно.
— Голубчик мой, не падай духом. Что-нибудь придумаем. В ближайший выходной я помогу тебе подыскать человека. Все будет хорошо, вот увидишь.
— Еще раз спасибо. Спасибо за готовность помочь. Знаешь, такие люди, как ты, большая редкость.
— Спокойной ночи, Карлайл.
Когда Кэрол повесила трубку, он с сожалением подумал, что сказал ей совсем не те слова, какие следовало. Никогда в жизни он не разговаривал так, как сейчас. Их отношения не были любовными, он не стал бы так их называть, но она ему нравилась. Она понимала, что ему сейчас трудно, и ничего не требовала.
Весь первый месяц после отъезда Айлин в Калифорнию Карлайл практически не отходил от детей, во всяком случае пока они бодрствовали. Повлияло ли на него потрясение, вызванное изменой жены, но оставлять детей одних он решительно не хотел. Женщины его тогда не интересовали, и он полагал, что вряд ли когда-нибудь снова заинтересуют. Ему казалось, что он носит по кому-то траур. И дни, и ночи проводил с детьми. Еду готовил ради них — у самого аппетита не было. Стирал и гладил их одежду, возил их за город, где они рвали цветы и ели сандвичи, завернутые им дома в пергаментную бумагу. Вместе они ездили в супермаркет, где Карлайл предлагал детям выбирать то, что им нравится. Часто ходили либо в парк, либо в библиотеку, либо в зверинец, где бросали уткам кусочки черствого хлеба. Вечером, перед сном, Карлайл читал им — Эзопа, Ганса Христиана Андерсена, братьев Гримм.
«А когда мама приедет?» — спрашивал кто-нибудь из них, не дослушав сказку.
«Скоро, — отвечал он. — На днях. Слушайте дальше».
Он дочитывал сказку до конца, целовал их и выключал свет. Когда они засыпали, он бродил по комнатам со стаканом в руке, убеждая себя, что Айлин рано или поздно вернется. А через минуту уже твердил: «Я не желаю больше тебя видеть. Я никогда тебе этого не прощу, стервозная тварь!» А еще через минуту беззвучно шептал: «Вернись, любовь моя, пожалуйста, вернись. Я люблю тебя, ты мне очень нужна. И малышам тоже».
Этим летом порой случалось, что он так и засыпал у телевизора, и когда пробуждался, то видел перед собой белый как снег экран. Тогда ему казалось, что если его когда-нибудь и заинтересует женщина, то очень не скоро. Засиживаясь допоздна перед телевизором с книгой или журналом, которые так и оставались нераскрытыми, он часто думал об Айлин. Вспоминал ее ласковый смех и то, как она ему массировала ладошкой шею, если он жаловался на боли. В такие минуты ему хотелось плакать. Он думал: «Господи, и может же с человеком такое случиться!»
Незадолго до истории с Дебби, когда прошли первые приступы отчаяния, он позвонил в бюро по найму прислуги и сообщил, кто и на каких условиях ему требуется. Служащий все записал и обещал позвонить. Он объяснил Карлайлу, что желающих работать одновременно прислугой и няней найти трудно, но все же согласился попробовать. За несколько дней до заседания педагогического совета, на котором Карлайл должен был присутствовать, он позвонил в бюро еще раз. Ему ответили, что утром к нему кого-нибудь пришлют.
Этим «кем-нибудь» оказалась тридцатипятилетняя тетка в растоптанных башмаках и очень волосатая. Она поздоровалась с ним за руку и выслушала, не задав о детях ни одного вопроса и даже не спросив, как их зовут. Он провел ее в садик за домом к игравшим там малышам. Она поглядела на них с минуту, но так ничего и не сказала. Когда она наконец улыбнулась, Карлайл заметил, что у нее не хватает одного зуба. Сара отложила в сторону цветные мелки, подошла к отцу и, ухватив его за руку, уставилась на незнакомую тетку. Кейт тоже поглядел на нее, но потом снова занялся рисованием. Карлайл попросил извинения за беспокойство и сказал, что сообщит о своем решении.
Днем он ездил в супермаркет и увидел прикрепленную к доске объявлений карточку с надписью, гласящей, что некая женщина ищет место приходящей няни. Имена людей, которые могли бы рекомендовать ее, будут названы по первому требованию. Карлайл позвонил по номеру, указанному на карточке, и ему ответила Дебби, та самая толстуха.
В течение лета Айлин прислала детям несколько открыток, писем и фотографий, а также собственные рисунки пером, которые сделала за то время, что находилась в отъезде. Карлайлу она тоже писала; в своих многословных, бестолковых письмах она просила, чтобы он отнесся к этому делу (так и написала: к этому делу) с пониманием, заявив при этом, что она счастлива. Счастлива. Будто личное счастье для человека — это все, подумал Карлайл. Она писала, что если он говорит правду, уверяя ее в своей любви (она ведь тоже его любит, это действительно так, пусть он об этом не забывает), то поймет ее и примет вещи такими, какие они есть. «Узы, скрепленные долгом, порвать невозможно», — писала она. Карлайл так и не понял до конца, что имела в виду Айлин: их отношения или свою новую жизнь в Калифорнии. Слово «узы» ему было ненавистно. Или она считает, что они с Карлайлом заключили некий деловой союз? Видно, Айлин не в своем уме, если болтает такой вздор, думал он. Он еще раз перечитал это место, скомкал письмо и выбросил. Но потом одумался, извлек его из мусорного ведра и положил вместе с другими ее письмами и открытками в коробку, стоявшую в его шкафу на полке. В одном из конвертов была ее фотография — Айлин в шляпе с изогнутыми полями и в купальнике. Там же хранился ее карандашный рисунок, выполненный на листке плотной бумаги: на берегу реки, прикрывая руками глаза и опустив плечи, стоит женщина в просвечивающем платье. Карлайл предположил, что это изображена сама Айлин и поза ее должна выражать глубокую скорбь по поводу случившегося. В колледже она изучала изобразительное искусство и, давая согласие быть его женой, предупредила, что не намерена зарывать свой талант в землю. Карлайл ответил, что вовсе не хочет, чтобы она его зарывала. Таков ее долг перед самой собой, сказал он. Долг перед ними обоими. В те дни они любили друг друга. Он был убежден, что любили. Не мог и представить себе, что сможет полюбить кого-нибудь другого так же сильно, как любил ее. И чувствовал, что и она его любит. И вот через восемь лет супружества Айлин ушла. «По зову таланта», — написала она ему потом.