Мотив подобия, отражения относится к числу ведущих в художественной действительности Аронзона. Зеркала, двойники, положение vis-а-vis, отражения садов, небес, облаков, а то и самой Троицы в озерах и реках — участники многих его произведений разных периодов; переживание подобия различных предметов друг другу в мире — видйнии, превращения одного в другое становятся одним из существенных переживаний поэта. «Дерево с ночью и с деревом ночь рядом стоят, повторившись точьв-точь», — писал Аронзон в стихотворении «Тело жены — от весны до весны…», а в цикле «Дуплеты»: «Кто-то, видя это утро, себя с берёзой перепутал», «Изменяясь каждый миг, я всему вокруг двойник!»
Возможность превращений лишает человека устойчивости бытия («А я становился то тем, то этим, то тем, то этим» — «Запись бесед», VI), и нередко такая ситуация воспринимается как мучительная. Художника беспокоит, что даже любимая женщина может превратиться в нечто иное: «Иногда я ждал, что она окажется оборотнем и прижимался к её телу, чтобы быстрее совершилось страшное» («Отдельная книга»). Близость метаморфозы кажется реальной опасностью.
Мотивы подобия и отражения присущи и композиционной структуре ряда текстов Аронзона. Так, начиная с 1966 года, большое число черновиков буквально испещрено перевертышами, в которых соединятся, станут «одним и тем же» слова, выражения и их зеркальные отражения. Такие композиции мы встречаем и в книге «AVE».
Мотив отражения у Аронзона тесно переплетается с образами природы, мотивами одиночества, смерти. Поэт ощущал одиночество, покинутость везде: среди друзей («Своя на всё печаль во мне: вечерний сижу один…» — «Нас всех по пальцам перечесть»), с женой («Иногда её близость не только не отделяла от одиночества и страха, но ещё более усугубляла и то и другое» — «Отдельная книга»), в вымышленном раю («двуречье одиночества и одиночества» — «Запись бесед», I). Безлюдье типично и для поэтических пейзажей Аронзона.
Расщепление реальности на то, что пребывает в потаенных пластах сознания, и на то, что воплощено в произведении, может привести даже к переживанию своеобразного чувства вины. Экзистенциальная тревога выражается в новых произведениях, но ощущение того, что «что-то не так», не оставляет, настоятельно требуя более радикального разрешения возникшей проблемы. Порой художника даже посещают мысли об искуплении (ср. примеры Гоголя и Толстого). Ситуация обретает трагический характер. Поэт может оставить литературное творчество (Красовицкий, дилемма Боратынского) или принять другое, еще более драматическое решение… В любом случае на судьбе настоящего поэта лежит определенный отпечаток несчастья (ср. высказывание самого Аронзона: «Есть наказание, которое очевидно, заметно, и которое не очевидно, незаметно для наказуемого. — Я счастлив избранностью своего несчастья»).
Тот факт, что элементами художественной действительности Аронзона на равных правах являются не только литературные отражения некоторых реальных чувств, событий, но и преображение образов предшествующей поэзии (отражения отражений), обусловил своего рода взаимозаменяемость реальности и литературы, которые в равной мере становятся объектами ви´дения лирического сознания. При этом ориентация в экзистенциальной проблематике человеческой жизни оказывается неотрывной от разрешения сугубо художественных коллизий.
Эстетическая позиция Аронзона накладывает яркий отпечаток и на его любовную лирику. В стихотворении 1969 года «На стене полно теней…» автор послания неожиданно просыпается среди ночи, разбуженный внезапным, напряженным вопросом: «Жизнь дана, что делать с ней?» Заочное путешествие по раю не только не в состоянии дать ответ на мучительный вопрос, но и увеличивает силу вопрошания. В объективном существовании поэта всё, вроде, идет своим чередом (строки 9–10), но тем не менее какой-то властный толчок заставляет проснуться: «Жизнь дана, что делать с ней?» Следующие две строки (13–14) зеркально повторяют предыдущие, как бы останавливая, подводя итог тревожному состоянию сознания, для которого, как кажется, нет небанального разрешения (сколь фальшиво прозвучала бы тут любая сентенция), но единственно возможный выход прост: «О жена моя, воочью ты прекрасна, как во сне!» Вопрос о смысле жизни, вообще говоря, не имеющий удовлетворительных ответов в рациональной плоскости, обретает ответ на эстетическом уровне, и автор предъявляет нам механику преодоления экзистенциального конфликта через чувство сопричастности красоте в ее конкретном, личном воплощении, когда подсвеченная эротикой красота жены оказывается средством преодоления угрозы бытия.